Душа - Эльза Триоле

Помимо медицины, которая, так сказать, прочно прижилась в нашем доме – отец услаждает наши трапезы рассказами об операциях рака, – существует еще и политика. Отец придерживается вполне определенных, крайне правых взглядов, мать противоположных, но весьма расплывчатых, а я подсмеиваюсь над ними обоими, но больше склоняюсь к матери, к образчикам фармакологии и либеральным политическим верованиям. Необузданный нрав родителя мне претит, и я думаю, как мама могла с ним ужиться, или, вернее, думал так, будучи ребенком, а теперь я просто отказался есть отцовский хлеб, и тем хуже для санскрита. Подлинные причины моего стремления к независимости известны одной лишь Арлетте. А своих стариков я жалею. Если бы я вступал с ними в споры, дом превратился бы в ад. И сейчас-то уже не сладко. В лицее меня считали коммунистом – впрочем, почему бы и нет? – хотя коммунистом я не был, не был также членом Союза коммунистической молодежи, ну и что с того? Не так-то плохо быть коммунистом. На самом же деле у меня скорее некоторые склонности к католикам. Даже Арлетта не знает моих тайных мыслей. Я мистик-реалист. Я верю в союз человека и божественных сил в запредельном, но не стал из-за этого созерцателем. Главная задача человека – это расширить жалкие свои пределы; что бы сталось е человеком, не будь взлета открытий, любопытства, желания знать, что там дальше, еще дальше… Все мы передохли бы со скуки. А вот мне не скучно. Мне любопытно знать, как победят рак, какова оборотная сторона Луны. Думаю, однако, что не будь я в союзе с божественным и силами запредельного, тоска обратила бы меня в прах. Я создал для самого себя, себе на потребу философский мирок, наивный, глупенький и тесный, но он дает мне необходимый минимум интеллектуального комфорта, без которого я бы окончательно сбился с пути.

Вообразите себе нашу семейную жизнь! Взрывчато динамитную. С тех пор как началась война в Алжире, родители совсем переругались, а ведь длится это добрых шесть лет. Мальчик пойдет, мальчик не пойдет, он будет защищать свою родину, это вовсе не значит ее защищать, он не будет дезертиром, будет, тогда он попадет в тюрьму, за, против и т. д. и т. п. Де Голль то, де Голь се… А я ни во что не вмешивался, я твердо решил про себя никуда не идти, не быть дезертиром, но, даже будучи в армии, оказывать сопротивление. Вот каковы были мои высокие замыслы. И тут-то меня освободили от военной службы! Ведь не слепой же я! И я подозреваю, что произошло это не без вмешательства отца, так как в призывной комиссии у него есть знакомые врачи. Мои товарищи тоже глядят на меня кто искоса, кто с одобрением, исходя из противоположных, для каждого весьма веских, но ложных для меня доводов, коль скоро я-то здесь ни при чем. Они меня осуждают. А я не желаю, чтобы меня судили. Никто не может ни знать, ни понять. Все всегда лживо. Только Арлетта знает и верит в меня. А в глазах товарищей я или ловкач, или трус, или тип, который тысячу раз прав, что вытащил счастливый номер, даже если ему чуточку в том подсобили.

Дома от этого легче не стало. На работу я пошел отчасти из-за бесконечных споров с родителями, пытавшимися приохотить меня к учебе. В наших отношениях все ложь, все основано на недомолвках. Отца я просто не понимаю; впрочем, я не знаю, что он такое замышляет.

И вот я в своей лодочке, на олове пруда, я гребу не торопясь, бросаю весла, снова берусь за весла. Солнце уже не такое жаркое, сплоченный строй облаков одолел его, и сумерки готовятся растворить меня в своей великолепной серости. Я причаливаю к берегу. Привязываю лодку. Надеваю куртку на меху и, стуча зубами, иду к машине, которая стоит на площадке под высоченными деревьями. Я слишком одинок. Слишком одинок в этом мире, среди людей. А сказать откровенно, я боюсь. Не войны боюсь, не полиции, не бомб, не всяких угроз, мне страшно быть таким бесконечно малым, бесконечно одиноким среди огромной бесконечности.

………………………………………………………………………………

Натали читала – не такой уж это капитальный труд, шесть главок, всего страниц пятьдесят. Герой «Юноши» очень походил на Оливье, но Натали лишь с трудом расшифровывала подмалеванные, закамуфлированные чувства, не находила разгадки. Талант? Ее слишком интересовал сам Оливье, чтобы особенно вникать в литературные достоинства повести. Да и когда Оливье вернется, эти страницы в его собственных глазах будут ребяческой пробой пера. Это как с Малышом, когда она ему сказала: «Я ведь вчера запретила тебе трогать карандаши», – он возразил: «Это вчера было, тогда я был еще маленький. А сегодня я уже большой!» Через полгода Оливье скажет: «С прошлого года мой друг повзрослел. Это было его юношеское произведение». И возможно, он возненавидит праздное времяпрепровождение, именуемое литературой, и станет мечтать о чем-то ином, например о санскрите, почему бы и нет?

Натали подвигала лопатками, чтобы полнее ощутить уют постели, и заснула.

XXIX. Голем

Она проснулась давно, но вставать с каждым днем становилось все труднее. Несмотря на вчерашний утомительный день, Луиджи с раннего утра уже был на ногах. Натали все не вставала. Да и зачем: лежа она лучше обдумывала свою работу, вовсе не обязательно для этого сидеть за столом; лежа она набиралась сил, которые расходовала днем на ходьбу, на сидение за столом, да и чувствовала себя талантливее, умнее. Теперь, когда Оливье был в безопасности, она смогла возвратиться к своим баранам в переносном и буквальном смысле слова: давно пора было кончить двух маленьких баранчиков для мастерских, где их научат стукаться лбами и рожками. К тому же своей очереди ждал Голем.

Обычно Натали выбирала для иллюстрированных серий тему, позволяющую ей уноситься мечтами дальше заданного сюжета. Те, кто пробегал ее «Игрока в шахматы», разве могли они представить себе, что за этими иллюстрациями скрывался ее особый мир, мир Натали Петраччи… Автомат в подвальном помещении, Кристо, ночь, когда он залез в ящик… Все то, что значил в ее жизни этот старый турок… Что-то принесет ей Голем?

Она уже домечталась до того, что иногда ей чудился в Големе Луиджи. Глупость какая!… На худой конец Луиджи мог походить на того раввина, который создал Голема. Раввин этот жил в XVII веке в пражском гетто и изучал каббалу. Голем был автоматом, порожденным каббалистической наукой, существом гибридным – не человек, не вещь, не живой, не мертвый, просто манекен, в зубы которого раввин вкладывал магическую тетраграмму. Голем должен был прислуживать раввину, выполнять всякую черную работу. Однако раввин добился лишь полууспеха, Голему так и не удалось стать по-настоящему живым существом. Это была не жизнь, а прозябание, да и оживал Голем лишь днем, когда раввин вкладывал ему в зубы записочку с магическими письменами, которые притягивали свободные таинственные силы вселенной. Однажды вечером, когда раввин замешкался и не вынул талисман из губ Голема, тот впал в бешенство, убежал и стал крушить все, что встречалось на его пути, попадалось под руку. Пока раввин не догнал его и не вырвал записку из его зубов. В свое время Натали прочла «Голем» Мейринка. В глазах писателя Голем был автоматом, одушевленным не внутренней жизнью, а встречными силами; получеловек без мысли, автоматическое существование…

«И думается мне, что как тот Голем оказался просто глиняным чурбаном, лишь только таинственные письмена жизни были вынуты из его рта, так и все эти люди Должны рассыпаться в прах в то же мгновение, если лишить их души, потушить в их мозгу – у одного какое-нибудь незначительное побуждение, второстепенное желание, может быть, бессмысленную привычку, у другого – лишь смутное ожидание чего-то совершенно неопределенного и неуловимого»…

Почему именно в городе Праге рождаются эти существа, созданные по образу и подобию человека, полулюди без мысли, обреченные влачить существование автоматов? Старинные марионетки, радующие детвору и вызывающие какое-то неловкое чувство у взрослых, и куклы, созданные Трнкой… Голем – детище старого раввина, изучавшего каббалу, и знаменитый робот, созданный Чапеком… Нить, протянувшаяся из глубин веков и ведущая прямым путем к автоматам Луиджи.

«Душа… – думала Натали, – надо бы создавать автоматы не по подобию человека, а по подобию бога. Если только бог в нашем воображении такой, каким его хотят видеть люди. Создать автомат по подобию божию…» Она повернула голову к окну, к саду, к этому пустынному уголку, зажатому глухими стенами, увидела заброшенное крыльцо, ступеней которого ни разу не коснулась нога человека… А что, если Голем… Он ходит так, словно вот-вот упадет ничком, лицо у него широкое, желтое, раскосые глаза, выступающие скулы… Натали почувствовала себя способной его увидеть, в ней самой живут силы, которые могут породить человека-автомата, не живое, но и не мертвое существо… Возможно, эта минута ужо наступила? Ведь каждые тридцать три года можно увидеть Голема, который идет вам навстречу, но по мере приближения к человеку становится все меньше и меньше, и когда он, уже совсем крошка, подходит вплотную, он вдруг исчезает, словно его и не было! Роман (или легенда) указывал даже точный адрес Голема, дом в пражском гетто. Желая выследить это внушающее ужас чудище, все жители дома условились вывесить на своих окнах белье, и только тогда они заметили, что есть еще одно окно, забранное решеткой, и именно на нем-то и не вывесили белья… Помещение, которое по их расчетам находилось за этим окном, не имело ни двери, ни какого-либо другого выхода. Тогда какой-то храбрец спустился по веревке с крыши, чтобы заглянуть за решетку, но веревка оборвалась, и он раскроил себе череп о мостовую.