Чрезвычайное положение - Ричард Рив

— Разумно ли идти туда? За домом Браама, вероятно, следят? — высказал опасение Эйб.

— Чрезвычайное положение еще, как ты сказал, не объявлено. Думаю, пока что можно навещать друзей.

— После ужина поговорим об этом. Ты ведь останешься ужинать?

— Если ты настаиваешь на этом.

— Ма! — крикнул Эйб, распахнув дверь. — Эндрю ужинает у нас.

— Хорошо, дорогой.

— Может быть, следующий ужин будет не скоро.

Эндрю пожал плечами: дескать, на все воля судьбы.

— Ну, нечего хандрить. За работу!

Всю оставшуюся часть дня Эйб тщательно просматривал и уничтожал бумаги, а Эндрю курил сигарету за сигаретой и снова и снова ставил «Влтаву».

Глава семнадцатая

Когда Эйб и Эндрю пришли к Брааму, Джастина еще не было. Комната Браама мало изменилась с тех пор, как они были здесь в последний раз, а если и изменилась, то, пожалуй, к худшему. На полу, посредине комнаты, в беспорядке валялись одежда, книги, закуски. Единственным новшеством была репродукция какого-то художника-сюрреалиста, на которой были изображены три нагие женщины — Браам называл картину «Три бесстыдницы».

— Выпейте вина в ожидании. Выпейте вина в ожидании. — Он повторил фразу, акцентируя звук «в», — Обратите внимание на аллитерацию. Исступленное пенье в лесу.

Он принес с кухни полгаллона тассенберга и принялся рыться в разложенном на полу хламе, пока не извлек две чашки и кружку. Пили молча.

— Что вы поделывали с тех пор, как мы виделись в последний раз? — спросил Эндрю.

— Я занимаюсь коммерцией. Доверенное лицо владельца одного заведения. Заделался капиталистом!

— Как вырождаются люди! Что же это за предприятие?

— Единственный в Кейптауне «Астроболический книжный магазин».

— Что?

— Единственный в Кейптауне «Астроболический книжный магазин».

— О, боги!

— Право же, это вполне симпатичное место. В конце Лонг-стрит. Знаете Мервина Лэнгдовна?

— Нет. Кто такой этот Мервин Лэнгдовн?

— Он хозяин этого кабака, но временно выбыл из строя. Попал под закон «О борьбе с безнравственностью».

— Вот оно что!

— Отправляясь на Рулеид-стрит, он передал мне ключи. Приходите как-нибудь посмотреть кабак. Вино захватите с собой.

— А книги вы продаете?

— Изредка случается. На прошлой неделе одну продал, только вот беда — полицейские разгоняют всех моих покупателей. Слишком часто приходят проверять. Кажется, им не нравится это заведение.

— Обещаю как-нибудь заглянуть.

— Найти нетрудно. Возле заведения Стеенберга. Знаете, в конце улицы, за углом направо.

— Я знаю, где это.

— Так вот, чуть подальше, через два дома. У нас хороший выбор левой литературы, если интересуетесь. Наливайте еще вина.

— Спасибо.

Эйб хранил холодное презрительное молчание. Его, очевидно, раздражали эти псевдобогемные манеры Браама.

— Ну так как же, все эти беспорядки коснулись вас? — спросил Эндрю, чтобы поддержать разговор, поскольку Эйб не желал приложить для этого хотя бы малейшее усилие.

— Я пишу поэму об этих событиях.

— В героическом стиле?

— Нет. Она навеяна Чосером. Свободный стих. Я уже закончил три части. Первая посвящена погибшим в Шарпевиле. Хотите послушать?

— Пока не очень. Давайте еще выпьем.

Джастин пришел, когда разговор стал иссякать.

Эйб сразу оживился.

— Хелло, Эндрю! Хелло, Эйб! Приятно видеть вас снова.

— Выпей вина, — предложил Браам.

— Спасибо.

— Налей в мою кружку. Я возьму банку.

— Я слышал, у тебя мрачные предчувствия насчет будущего, Джастин, — заговорил Эйб, повернувшись спиной к Брааму.

— Да, — ответил Джастин, — хотя я не называл бы это предчувствием. Скажем так: дело принимает серьезный оборот.

— Думаешь, объявят чрезвычайное положение?

— Вполне возможно. Однако, поскольку НАК затеял все это, наша задача состоит в том, чтобы довести дело до логического конца.

— А это значит…

— Мы должны решительно требовать полной отмены пропусков и минимальной зарплаты фунт в день.

— Как этого добиться?

— Надо убедить цветных рабочих поддержать забастовку — по крайней мере в Кейптауне. В Ворчестере уже удалось это сделать. Некоторые из нас день и ночь трудятся над этим.

— Продолжаете увлекаться авантюризмом? — ехидно спросил Эйб.

— Что ты хочешь этим сказать? — резко ответил Джастин.

— Кампания, начатая ПАК, основана на хвастовстве и политическом оппортунизме.

— Вот как? Но я ведь не член ПАК.

— Они ставили перед собой цель добиться свободы для так называемого африканского народа к тысяча девятьсот шестьдесят третьему году.

— Ты должен согласиться, что их призыв нашел достаточную поддержку.

— Я ни на минуту не допускаю мысли о том, что народ откликнулся именно на призыв ПАК. Не думаю, чтобы народ хорошо знал политику ПАК, да он и сейчас о ней ничего не знает. Просто люди с готовностью шли на любой митинг, где критиковали правительство.

— А ты с чем не согласен — с их программой или с их тактикой?

— Ни с тем, ни с другим. Я абсолютно не разделяю ориентации на африканизм, который ничуть не лучше белого расизма; они пока еще не подошли к рассмотрению основополагающих проблем и даже не отдают себе отчета в том, какое общество намерены создать. Они не берут в расчет и даже не понимают характера угнетения, против которого борются. Один из их главных представителей в Кейптауне сказал, если только я правильно запомнил, что у африканцев нет другого выхода, кроме как оказать давление на предпринимателей, которые имеют право голоса и при достаточно сильном нажиме на них будут вынуждены апеллировать к правительству.

— Наверно, это был Кгосана.

— Кто это был, я точно не знаю, но его выступление, безусловно, свидетельствует о политической naiveté[Наивность (фр).], которая граничит с преступлением. В самом начале они передают инициативу в руки врага.

— Вы говорите, словно на занятиях с учениками, — усмехнулся Браам.

Эйб игнорировал его замечание и продолжал, обращаясь к Джастину:

— Надо с самого начала внушить людям, что угнетению подвергаются не отдельные группы населения, а все. Они должны рассматривать себя не как африканцев, цветных, индийцев или белых, а как единый народ, стремящийся уничтожить национальный гнет. Расизм нельзя искоренить расизмом или путем разрозненных выступлений.

— Браво! Браво! — презрительно сказал Браам.

— Очень хорошо, — нетерпеливо возразил Джастин, — но куда все это нас приведет? И куда мы пойдем дальше? Мы что, будем штаны просиживать, обсуждая мельчайшие достоинства и недостатки политических теорий?

— Не надо умалять значение политических теорий!

— Прекрасные слова! Только как воплотить их в жизнь?

— Путем просвещения.

— В школах? — снова вмешался Браам.

— Нет, в жизни. Я имею в виду просвещение, а не обучение. И прежде всего просвещение в идейном плане. Народ, который хочет добиться своего собственного освобождения, должен ясно сознавать, что признание расизма означает отречение от элементарной гуманности.

— И как же осуществлять это просвещение на практике?

— Путем сплочения масс, для чего надо использовать любой непосредственно затрагивающий их вопрос.

— Ну, а кто сейчас стоит на оппортунистической позиции? Ты имеешь в виду локальные мероприятия, не правда ли?

— Да, если события рассматриваются в их взаимосвязи, как звенья одной и той же цепи.

— Ну знаешь ли, — вспылил Джастин, — я долго слушал таких интеллигентов, как ты, — если вас можно назвать интеллигентами. Вы только и умеете, что говорить, говорить и говорить! И никогда ничего не делаете. По всем вопросам вы занимаете негативную позицию. Возражаете против всего. А вам никогда не приходило в голову, что вы можете ошибаться?

— Прежде чем что-нибудь делать, мы должны ясно себе представить, что мы собираемся делать и каковы будут последствия. Тщательно выбрать моральное оружие и наметить плацдарм боевых операций.

— Где же это? — не унимался Браам. — В школе?

Эйб игнорировал его замечание.

— Если наша борьба носит принципиальный характер, мы не можем позволить себе отходить от принципов.

— Будь прокляты эти принципы! — сердито сказал Джастин. — Ты рассуждаешь о принципах, в то время как люди голодают, томятся в тюрьмах или в ссылке. Ты разглагольствуешь о гуманности в напыщенном академическом тоне, в то время как жертвы Шарпевиля взывают к мести. А разве наши противники пекутся о гуманности и принципах?

— Не впадай в истерику. Это неэстетично.

— У меня есть все основания впадать в истерику, и меня не волнует, эстетично это или неэстетично. Я продолжаю ратовать за объединенную забастовку всех небелых. Разве я не прав или беспринципен?