Любовь и голуби (сборник) - Владимир Гуркин

Ксенин, задыхаясь, схватил Тесданова за руки, и тот, воспользовавшись моментом, с силой швырнул Ксенина на пол. Ксенин, ударившись головой, не встал. Тесданов подошел.

Тесданов. Живой?

Ксенин сел.

Живой.

Не в силах встать, продолжая сидеть, Ксенин ухватил Тесданова за штанину, но тот уже легко отдернул ногу.

Живой. (Быстро ушел.)

Ксенин лег. Слева на лестнице появился Майор, справа внизу Стерк.

Майор. Живой?

Стерк. Живой.

Майор. Что музыканты?

Стерк. Все тихо. Ждут, когда выпустим.

Майор. Бириша отправили?

Стерк. Да, господин Майор.

Майор. Кто остался с сыном?

Стерк. Прислуга. Была там у него одна.

Майор (показав на Ксенина). Спит?

Ксенин. Нет. (Встал на ноги.)

Майор (Ксенину). Может быть, хватит перекатывать во рту два камешка, облизанные и обсосанные поколениями мыслителей?

Ксенин (невидящим взглядом смотрит в вышину, как заклинание). Пусть воображение ваше…

Майор. Пора понять, что в наше время найти некую тайну в существовании Добра и Зла – мероприятие, прямо скажем, наивное. Остановитесь.

Ксенин. Вольной… Свободной птицей…

Майор. Боже вас сохрани записывать меня в клан скептиков, циников и прочей братии… Выше себя не прыгнешь – вот истина. Я не знаю, где ее начало, но прицел ее – очевиден.

Ксенин. Вольной, свободной птицей в просторах мирозданья! И нет ей места, где могла бы прервать полет, остановиться, гнездо свить и успокоиться.

Пауза.

Ксенин медленно уходит в глубину сцены.

Майор. Стерк, ничего не поделаешь, вы свободны.

Уходит Стерк, и мы видим, что за спиной у него, прислонившись к темной сырой кладке башни, полулежит Маэстро.

Майор (опускаясь вниз). А все-таки есть своя прелесть… Маэстро, где вы? (Увидев.) А-а. Вы не находите, что во всем этом (показал вокруг) есть свое очарование. В черных подтеках, кое-где покрытых мхом, стены старой башни, шелест крыс… (прислушался) и капля. Клеп, клеп… Слышите? Солома, ваша хламида, борода, сверкающие белки глаз… Чудно. Ей-богу, чудно. Немного претенциозно, но…

Маэстро. Мне бы еще романы писать…

Майор. Вам бы еще романы писать… Что-что? (Смеется.) Да-да-да! Как тому испанцу! (Кричит.) Эй! Дайте свет!

Над головой Маэстро и Майора тусклым светом вспыхнула лампочка.

О-о, да вас били… Ничего не сломали?

Маэстро. Нет. Сделано настолько, насколько вы хотели.

Майор (отрицая, помахал рукой). Инициатива снизу. Извините.

Быстро вернулся Ксенин и, смахнув свет с Майора, встал на колени перед Маэстро.

Ксенин. Я не выдержу, Маэстро! Через сто, через двести лет… Неужели никогда никому не понадобится?! И никто не узнает? Зачем это во мне?! (Бормоча, словно молитву.) Помогите мне, Маэстро… Я не боюсь боли, если не зря… Маэстро… Помогите!.. Пожалуйста, помогите!

Печальная, негромкая мелодия подняла Маэстро на ноги. От легких порывов ветра могильный холм из белых цветов, казалось, вздрагивал от испуга и успокаивался, когда лепестки не трогал ветер. Молча, недвижно стояли у могилы Доя, Коста, музыканты.

Маэстро. Не день, не месяц, а может, и целая жизнь, проведенная в радости и счастье, не сравнится с силой и беспощадностью даже одного страшного дня, часа, мгновения, когда горе приходит в дом твой, в сердце твое. И пусть человек ждет его, и знает, как больно станет ему, но все равно ничего не знает он, ибо думает он: когда это еще все будет, а пока порадуюсь, поживу всласть, и чем больше, тем лучше, словно не рассыплются в прах и не уйдут из сердца и тела наслаждений и довольства минуты, а уравновесят страдания его. Не будет этого. Придет срок – исчезнет день вчерашний, и неведом день будущий. Остановится река жизни разума твоего, и пребудешь в бездне отчаянья пустоты и одиночества.

Вновь тускло мерцает лампочка. В башне Майор и Маэстро.

Майор. Маэстро, если с Биришем что-то случится… Я вряд ли нашел бы виноватых.

Пауза.

Маэстро. Вы предлагаете…

Майор. Я ничего не предлагаю.

Пауза.

Разве возмездие не акт справедливости?

Маэстро. Акт справедливости, после которого все музыканты окажутся в ваших подвалах?

Майор. Насколько я понимаю, вы не бежите страданий… А преподать урок, показать, что вы, люди искусства, не так уж безобидны и постоять за себя сможете… Маэстро, подумайте, у вас долгий путь.

Пауза.

Маэстро. Когда на могиле мальчика завянет последняя роза, мы уйдем из города.

Майор. Бог с вами, с вашими символами. Двое суток вам посидеть еще придется. Требование членов Майората. Пока вы здесь, ваши ребята будут вести себя спокойно.

Маэстро. Они не сделают ничего дурного.

Майор. И все-таки будет спокойнее.

Маэстро. Мы живем по другим законам.

Майор. Именно поэтому. Горожанам ваш стиль непонятен, раздражает, настораживает.

Маэстро. А вас?

Майор. Не знаю, не знаю. Мне пятьдесят. Пора убедиться, что я прожил верно. Открытия у гроба меня вряд ли обрадуют.

Майор ушел.

Ксенин сидит у себя в комнате за столом, что-то пишет. На нем серый свитер, штаны заправлены в сапоги. У стола рюкзак. За окном черно, изредка безмолвно вспыхивает синим: где-то далеко идет гроза. Справа хлопнула дверь и лязгнула дверная пружина. Алла Филипповна тащит за собой упирающуюся Наташу. За ними идет Семен.

Алла Филипповна (кричит). Ксенин! Ксенин! (Семену.) Держи ее. (Бежит к Ксенину.) Ксенин, ты дома?

Семен (Наташе). Наташа, зря вы. Ой, зря.

Наташа стоит, прислонившись к стене. Вся правая сторона плаща у нее в грязи. Колготки на правом колене порваны. Мокрые, слипшиеся волосы, на лбу ссадина.

Алла Филипповна (Ксенину). Сережка… Там Наталья… Скорее!

Ксенин выскочил из комнаты. Алла Филипповна за ним.

Алла Филипповна. Думала, умру… В кино с Семеном… Ленку уложили… Смотри, что делается.

Все смотрят на Наташу.

Семен. А я сначала и не понял, в чем дело. (Алле Филипповне.) Ты закричала… Я: что такое?

Алла Филипповна (Ксенину). Ласточкой нырнула… Дайте, сяду где-нибудь…

Семен. Здесь. Негде.

Алла Филипповна. Шофер хоть попался опытный. Машину аж задом наперед… повернул.

Семен. Да, почти на сто восемьдесят градусов.

Алла Филипповна. А эта в луже, прямо под бампером. Народ из кино идет… Смотрят. Таксист выскочил… тоже на нее.

Семен. Алла отбила.

Алла Филипповна. Хорошо, возле нашего дома. Бродила, наверное, бродила и – пожалуйста. Наталья, у тебя сын!.. Ты что своей башкой думаешь?

Наташа, оттолкнувшись от стены, сделала шаг к выходу, но Семен и Ксенин перехватили ее.

Ксенин (Семену). Не надо. (Тащит Наташу в комнату.)

Алла Филипповна. Сережа, может, помочь?

Ксенин. Нет. Нет. Спасибо.

Алла Филипповна. Скажешь тоже.

Алла Филипповна и Семен уходят к себе. Ксенин вводит Наташу в комнату. Усадив ее подальше от двери, достал таз, поставил его на табурет, налил из чайника воды. Подошел к Наташе, силой подвел к тазу. Наташа потянула Ксенина к двери.

Наташа. Пусти! Я убью тебя! Убью!.. Убью!..

На мгновение ослепительный белый свет залил комнату, и тут же раздался невероятный удар грома. Затем еще, еще, еще… Ксенин силой начинает умывать жену.

Наташа. Отпусти! Что ты делаешь?

Ксенин (сжав зубы, со слезами на глазах). Нет! Мы будем чистыми! Будем! Вот так! Глазки… щечки…

Наташа. Уйди! У… уйди! Не-на-ви-жу!

Ксенин, вытерев лицо Наташе свитером, замер. Оба со страхом и ожиданием, сдерживая рыдания, смотрят друг на друга. Вновь полыхнула гроза, и на землю шквалом и рокотом обрушился дождь.

На берегу реки, запрокинув голову, стоял Старик. Сквозь шум бури слышен отдаленный звон литавр.

Старик. Помоги мне, Господи! Пусть человек… Пусть человек уйдет с того берега! Пусть он уйдет и придет, когда вода упокоится!

Вспышка молнии выхватила из темноты крепко обнявшихся Ксенина и Наташу.

Тридцать лет! Тридцать лет я не видел такого шторма! Что Ты делаешь со мной, Господи!

Опять молния осветила Ксениных. Они целуют друг другу руки, глаза, плечи…

Посмотри, как дрожат мои руки! Ноги мои бьет дрожь! Я не доплыву, Господи! Опять… Слышишь?.. Он зовет…

И Старик заплакал. Гроза поспешно уходила все дальше и дальше.

Наташа. Сереженька-а…

Ксенин. Я люблю тебя.

Наташа. Сережа-а-а…

Ксенин. Я люблю тебя.

Наташа. Ты… убить себя хотел?

Ксенин. Родная моя… Я люблю тебя.