День поминовения - Наталья Баранская

Поцелуй Зайца и Мордашку, когда проснутся. Скажи: “Папа вас любит”. Нет, я к ним не подойду, не погляжу. И почему это “в последний раз”? Не говори так. Да, боюсь раскиснуть. На тебя надеюсь — ты их сбережешь. Прощай, моя умница. И прости мне все огорчения. Ну спасибо, ты добрая. И очень храбрая. Держись, Ноннушка!

Время шло, наступил октябрь сорок первого. Нонна с детьми оставалась в Москве. Теперь она была военфельдшером, носила форму, работала в большом госпитале, который открылся в клинике. Москва была уже передним краем, и в госпиталь доставляли раненых, которых нужно было срочно оперировать. В госпитале лежали тяжелые — они не могли выдержать дальнего пути в тыл. Попадали сюда и легкораненые, их можно было вскоре отправлять обратно на фронт.

Москва опустела, была непривычно тихой, темной и какой-то торжественно молчаливой по вечерам. Всегда в одно и то же время, днем и ночью, немец налетал на город, сбрасывал “зажигалки” и фугасные бомбы. Зенитные батареи и истребители отгоняли немецкие самолеты, но все же бомбардировщики прорывались, вспыхивали пожары, разрушались дома.

Легкораненые спускались в бомбоубежище, в подвалы, тяжелых не трогали. Персонал дежурил в их палатах, Нонна всегда оставалась с ними.

Домой она прибегала после отбоя, когда кончалась бомбежка, и вообще дома бывала урывками. На ее обязанности было кормить семью, это она выполняла. Квартира была неприбрана, запущена, отопление едва теплилось, говорили, что вскоре закроют котельную, нет топлива.

Старичок-сторож из госпиталя сделал Нонне железную печурку, в годы гражданской войны он смастерил немало таких, прозванных “буржуйками”. Почему их называли так, теперь уж не помнилось, но, может, тогда не было никого богаче печки, раскаленной щепками, бумагой, сломанной мебелью или маленькими полешками? Она топилась с треском, с дрожью и дребезжанием железной дверцы, всасывающей сквозь дырочки воздух

Как только сторож установил в одной из комнат “буржуйку”, жить стало веселей. Ребята увлекались заготовкой топлива, готовы были сидеть у печки часами, пока она топилась, следить за мельканием огня и подкладывать дровишки.

Дважды Нонна обращалась с просьбой послать ее на фронт. Она знала примерно, где находится медсанбат Алексея, туда и просилась. В последний раз ее отчитал начальник госпиталя, бывший заведующий терапевтическим отделением в клинике. Чего она добивается? Мать двоих детей, она не подлежит отправке на фронт. Доктор Корнев на фронте, достаточно и этого. Здесь, в госпитале, она нужна вот как — и начальник провел ребром ладони по своей шее. Или она думает, что тяжелых ранбольных можно бросить на старух сиделок? А вообще-то, товарищ военфельдшер, Нонна Романовна, детишек следовало давно отправить из Москвы, и зря вы этого не сделали. Ну да скоро, возможно, и наш госпиталь двинется на восток...

Нонна признавала про себя, что с тягой на фронт ей следует бороться. И здесь она делает то, что необходимо фронту. Неужели положение столицы так опасно, что из нее думают эвакуировать госпитали? Ведь они нужны здесь, ближе к полям сражений. Нонна Романовна знала, что эвакуация раненых идет по плану, по инструкциям Намек начальника встревожил ее

А насчет детей она согласна, это действительно упущение Налеты, холод в доме, недостаточное питание... Да, надо разузнать, не соберут ли еще группу ребят. Есть, слышала она, хороший интернат для детей медработников-фронтовиков где-то на Алтае.

6 ноября 1941 года, в двадцать четвертую годовщину Великой Октябрьской революции, все услышали речь Сталина — короткую, полную силы и уверенности в победе. А на следующий день, седьмого ноября, на Красной площади состоялся военный парад! Этого совсем не ожидали. И Нонна исполнилась радостной энергии. Она готова была работать круглые сутки. Мешало только беспокойство за детей, за тетушку.

Старенькая Незабудка растерялась, быстро уставала, слабела. Нонна подозревала, что тетушка отдает свою еду детям, несмотря на ее запрет.

Нонну любили в госпитале. От нее, казалось, исходил ток жизненных сил и передавался тем, к кому она прикасалась. Кроме работы в операционной, перевязочной была еще работа в палатах: переливание крови, внутривенные вливания. Но и этого было мало Нонне: она хотела сама ухаживать за ранеными и включилась в расписание подменной палатной сестрой к тяжелым.

В эти суровые месяцы Нонна сама посуровела. Она была строга дома с детьми и тетушкой, в госпитале требовательна к санитаркам и палатным сестрам, зато с ранеными тепла и ласкова. Казалось, вся ее материнская нежность перенеслась теперь в палаты тяжелых, которых надо было выхаживать. Все, что следовало делать для них, Нонна делала охотно, не брезгуя никакой работой. Работая, она приговаривала ласковые ободряющие слова, а то весело шутила, чутко улавливая, что нужно здесь, сейчас этому человеку. Она прикасалась теплыми ладонями к лицам, приглаживала волосы, брала руку посчитать пульс. Ласка ее — женская, материнская — принималась с благодарностью, утешала, целила.

Руки ее правда были замечательны: сильные и крепкие, они были мягки и нежны, а в движениях и смелы и осторожны Она не причиняла лишней боли, а когда боли нельзя было избежать, помогала перетерпеть участливым словом.

Похоже было, что сердцем Нонна переселилась в госпиталь

Наконец собралась группа детей, не уехавших из Москвы своевременно, и Нонна решилась: она отправит Ромушку и Маринку. Детей везли на алтайский курорт, в село Новую Белокуриху, в интернат для детей военврачей. В группе было двадцать ребят, сопровождали трое взрослых. Тетушку Надежду Сергеевну зачислили нянечкой.

Нонна сомневалась, сможет ли тетя Незабудка делать, что положено няне. В сборах к отъезду выяснилось, что тетушка сильно сдала. “Какая ты худенькая, тетечка”,— говорила Нонна, чувствуя себя виноватой перед старой тетушкой, испытывая страх за нее и ребят, которых вверяла этим немощным рукам.

У Нонны защемило сердце, и все предотъездные дни она старалась быть больше дома.

“Совсем ты нас бросила, Нонна”,— жаловались раненые. Она отвечала: “Вот отправлю ребят, переселюсь в госпиталь”.

Наступил день отъезда. Нонна знала, что путь предстоит долгий и хоть безопасный,— в тех местах не летали немецкие бомбардировщики, — но трудный, с пересадками, и это ее тревожило. На вокзале Ромушка и Маринка приуныли, тетушка совсем сникла, боролась со слезами. Провожающие тащили ребячьи вещи, и было ясно, что этих вещей слишком много, распоряжение — одно место на человека — не выполняется. Детей устроили в пассажирском вагоне, по двое на полку, это было хорошо. Матери укладывали вещи, вынимали из свертков подушки, одеяла, совали детям в руки мешочки с едой и сладким, хотя решено было, что все родительские подношения поступят в распоряжение главной сопровождающей и будут разделены поровну За группу отвечала молодая энергичная медсестра из другого госпиталя, она везла также своих двоих Неясно было, как справятся женщины с этой кучей вещей, с малышами, ребят постарше было немного.

Нонне было тревожно, тоскливо, она бодрилась, повторяла строго: слушайтесь бабулю, держитесь крепко за бабулю-Незабулю (так они звали тетушку), не растеряйтесь, уверяла Ромушку, что будет преинтересное путешествие и он увидит много замечательного в окно. Ой, как малы они были: Ромке шесть, Маринке четыре, как только она решилась отрывать таких от себя. И Нонна жалела, что не послушалась Алексея — не уехала с детьми. А работа, такая же, как здесь, нашлась бы и в тыловом госпитале.

Вагон заполнялся, становилось тесно, к ребятам на полки подсаживались посторонние, проходы заваливались вещами. Надо было выбираться на платформу, женщины целовали детей, некоторые крестили, дети плакали, хватались за матерей.

Поезд тронулся, Нонна махала платком, слезы на глазах мешали рассмотреть окошко, в которое глядел Ромушка.

“Ну что ты закручинилась, не под бомбы их увезли, а на сытую жизнь”,— успокаивала ее толстая веселая санитарка. И Нонна, приказывая себе не хандрить, побежала в госпиталь, перебирая в уме все необходимейшее, что надо успеть до вечера.

Дома се ожидало письмо от Алексея. Первое письмо. Листик из тетрадки, сложенный треугольником, короткая весточка. Она читала и перечитывала несколько строк, угадывая трудное и страшное, что было там, у него. Даты не было, штамп неразборчив, треугольник затерт в нелегком, как видно, пути, может, давнишнее письмо 

Ноннушка!

Первый раз за это время пишу тебе. Не сердись — сутками в операционной за столом. Много работы. А еще неразбериха, нехватка материала. Спать почти не приходится. Вчера на мой стол попала девчушка, вроде нашей. Обстреливают дороги с воздуха. Очень прошу, береги детей, тетушку. Уезжайте в Саратов, а еще лучше дальше, на восток. Меня зовут, иду. Обнимаю крепко и целую всех вас.