День поминовения - Наталья Баранская

Однажды ночью она проснулась внезапно, будто ее окликнули, встала сонная, оглянулась на спящих девчат и пошла к нему. Алексей ночевал в одном из кабинетов, все они жили тогда при больнице. Он привлек ее, холодную, дрожащую: “Я тебя звал”.

Алексей скоро заснул, она не могла. Голова ее лежала на его согнутой руке, щекой она касалась его груди и слышала, как гулко бьется сердце. Нонна не испытала ничего, кроме боли.

“Теперь я женщина,— думала она,— но ничего хорошего нет в том, что произошло. И это называют любовью? Но я же люблю его — он спит, а я боюсь пошевелиться, хоть мне неудобно лежать, боюсь разбудить. Может, я привыкну потом к ЭТОМУ, но сейчас мне только грустно и стыдно”.

Вдруг Алексей сказал ясным, совсем не сонным голосом: “Прости меня — я был нетерпелив и, кажется, груб”. Он повернулся к ней лицом и, легонько касаясь, начал гладить ее волосы, лоб, щеки и маленькие, прижатые к голове ушки...

А до колечка, обещанного при первой встрече, было далеко, очень далеко.

Надо было голод пережить, страшную свою работу выдержать. И еще: там, в Москве, у Алексея была жена.

Много страшного видела Нонна в Заволжске в тот голодный год. Но более всего запомнились не истощенные — кожа да кости, не распухшие, оплывшие — умирающие, а запомнился крепенький малыш лет двух, брошенный в яму.

Дело было так: поехали втроем, Нонна и еще две девочки, на реку Чаган полоскать белье, везли на тачке корзину с выстиранным, тазы, ведро. Тогда старались ходить стайками, в одиночку было опасно. Тачка тарахтит, тазы гремят, показалось — ребенок плачет. Остановились — не слыхать. Двинулась, опять слышно — плачет. Стали. Нонна с Тоськой сошли с дороги в сторону, там слышался плач. А та, что оставалась с тачкой, Нюра, кричит: “Девчонки, не ходите, это нас в кусты заманивают”. Тоська струсила, остановилась, а Нонна Пошла прямо через кусты по едва заметной тропке. Она вела к глубокой яме, где брали глину мазать печки и стены. В яме копошился ребенок, в одной рубашонке, обессилевший от плача. Нонна спрыгнула вниз, схватила мальчонку. Он был холодный, мокрый, дышал со всхлипами. Нонна позвала Тосю, помочь выбраться. Малыш вцепился в Нонну, она с трудом подала его наверх, он закричал, и, как только Нонна выбралась следом, опять приник к ней. Она сняла кофточку, закутала малыша. Повернули назад с неполосканным бельем. Идти одной с ребенком по пустой дороге было страшно.

Собрались больничные, думали-гадали вслух: чей да как попал в яму. Строили предположения, одно страшнее другого.

А Нонна нагрела воды, налила в таз, посадила маленького — искупать. Он не был казашонком — глаза голубые, круглые, волосы светлые. Сидел в тазу тихо, покряхтывал, довольный, только когда Нонна мылила голову, заплакал. Надели на него, что кто дал, накормили с ложечки белым хлебом, размоченным в сладком чае, и уложили под теплое одеяло к Нонне на кровать. Он заснул сразу — намучился, наплакался. Ровное дыхание прерывалось долгими всхлипами, сотрясавшими все тельце. Наутро его отнесли в детский приемник при милиции. Потребовала старшая сестра: “Что вы болтаете — оставим, оставим, может быть, его мать ищет. Игрушку нашли...”

Малыш не сказал ни слова. Может, еще не умел, может, перестал говорить с испуга. Когда с ним разговаривали и произносили слово “мама”, начинал беспокоиться и плакать. Он неплохо ходил: Нонна ставила его поодаль, звала, протянув руки, он даже пытался бежать.

Нонна отказалась нести его в милицию — пусть пойдет кто-нибудь другой. Он уже привык к ней, будет кричать.

Малыша отнесли, а разговоры о нем продолжались.

Ребенка бросили в яму. Кто? Зачем? Одни полагали, что это сделала мать — чтобы он не смог бежать за ней, другие уверяли, что никогда мать не сделает такое. Мальчик был в одной рубашонке. Яма недалеко от леса. Ночью холодно: ночью его могли загрызть звери. Нет, звери не трогают маленьких, они понимают — это ребенок. Он не дистрофик, видно, его неплохо кормили, он упитанный. Должно быть, его украли, а потом, испугавшись чего-то, бросили. Или посадили в яму, чтобы прийти за ним в темноте. В яму, вдали от жилья,— конечно же это дело преступника. Или озверевшего от голода... Кругом рассказывали много страшного о пропавших детях.

Ноннины саратовские тетки были хорошие женщины, хотя и с чудачествами. Старшая, Вера Сергеевна, замужняя, бездетница, была суховата и сварлива. Она любила гадать на картах и раскладывать пасьянсы, которых знала множество. Младшая, Надежда Сергеевна, старая дева, была добра, безответна и рассеянна. Она жалела животных и приносила домой то брошенного котенка, то потерявшуюся собачку, которых старшая сестра спешила выбросить из квартиры.

Средняя из сестер Незабудкиных, Любовь — мать Нонны — умерла в ссылке, в Казахстане, не выдержав сурового климата и неизвестности о муже. Отец Нонны — Роман Игнатьевич Туренков был инженером, в конце двадцатых строил крупный завод в Сибири. Его обвинили во вредительстве, он был арестован и пропал в лагерях. Любовь Сергеевну как жену вредителя выселили из Москвы, квартиру отобрали, вещи конфисковали.

Нонна в тринадцать лет попала к тетушкам, в Саратов. Все, что случилось с родителями, не пригнуло ее, она не сделалась робкой или слезливой. Наоборот, в ней рано проснулась самостоятельность, желание получить специальность, работать. Она была сильная девочка, с характером.

На институт надеяться нельзя было, и, не закончив среднюю школу, она поступила в училище медсестер.

Как ни страшна была ее первая работа в Заволжске в тридцать третий голодный год, но вспоминала она то время с благодарностью. Работать было трудно, работали, не считаясь со временем, казалось, сверх сил. Она научилась хорошо делать свое дело.

И встреча с Алексеем. Любовь, счастье, которого она не ожидала.

Голод кончился, Нонна с Алексеем перебрались в область, потом в Саратов. Работали вместе. Она стала хирургической сестрой: Алексей учил, покрикивал и выучил так, что все хирурги хотели работать именно с ней. А потом беременность, роды — это был Ромушка, по прозвищу Заяц,— и в работе наступил перерыв. Нонна понимала: теряет квалификацию — ловкость, быстроту, хотела отдать Ромку в ясли, Алексей не позволил.

Муж легко брал над ней верх, она уступала. Может, любила сильнее, а может, чувствовала в нем мужчину, который хочет отвечать за семью, и этим дорожила.

Алексей был талантлив, это признавали все. Он многое успевал, усовершенствовал методику нескольких сложных операций, писал об этом, и его статьи печатались в Москве в “Вопросах хирургии”.

Через год работы в Саратове он поехал в Институт повышения квалификации в Москву. Там его пригласили работать в клиниках, обещали дать квартиру, а тотчас по приезде — комнату в аспирантском семейном общежитии.

Они переехали. Тогда же оформился его развод с первой женой, она тоже этого хотела, у нее была новая семья. Брак Алексея с Нонной был занесен в книгу “Записи актов гражданского состояния”, Нонна стала Корневой. Появилось и колечко, как-то Алексей принес бархатный футляр, в котором лежало тонкое кольцо с голубоватым камнем, александритом, Нонна обрадовалась: “Как ты вспомнил?” Он не забывал, просто случились деньги и нашлось время. “В ознаменование нового этапа”,— сказал Алексей со смешком.

У Нонны были самые радостные планы: работать вместе с Алексеем, учиться на врача. Ей повезло: нашлась приходящая няня для Ромушки, добрая чистенькая старушка.

Нонна понеслась на работу, как на праздник. Поначалу в перевязочную, второй хирургической сестрой. Идти в операционную после такого перерыва она боялась, решила обождать. Прошло несколько месяцев, и выяснилось: она опять беременна. “И это двое медиков, черт возьми,— бушевала Нонна,— Ромке только два года...” Алексей посмеивался: “Ничего, Нюшка, родишь. Нам нужна дочка. И вообще надо иметь двоих. Родишь, а потом пойдешь учиться”.— “С вами выучишься”,— плакалась Нонна. Но покорно выносила и родила действительно дочь — Маринку, прозванную Мордашкой за толстые щечки.

Старушка няня тотчас взяла расчет, и Нонна опять засела дома. Однако второй ребенок помог с жильем. Алексею вскоре дали двухкомнатную квартиру, из которой выехал профессор. Квартира была в том же доме, но в другом крыле, где жил медперсонал клиник.

Как она любила Алексея! Подумать только: она, такая непокорная, ему покорилась полностью. Сказал “родишь” — и родила, сказал “сиди дома” — и сидела. Тосковала по работе, но изо всех сил старалась хорошо вести семейное дело. Дети должны расти крепкими, она их закаляла. Только Маринка начала бегать, Нонна поставила ее на лыжи — догоняй Ромушку. Гуляла с ними по заснеженному Девичьему полю. Утром зарядка, обтирание. “Хилые дети никому не нужны”,— угрожала Нонна. Алексей смеялся: “Забота о детях — раскрепощение матери от забот”.