След в след - Владимир Александрович Шаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По словам Левина, выходило, что первый бунт был в отделении в январе пятьдесят первого года, а до этого ни о чем подобном здесь никогда ничего не слышали. Бунты были страшны, безумие больных, раньше направленное вовнутрь, замкнутое, огороженное в них самих, выходило наружу, соединялось друг с другом и начинался погром. Стихия его захватывала самых тихих и занятых собой больных, но длился он недолго, редко больше двух-трех часов. Кончалось же все массовой экзекуцией, её проводили санитары, собранные со всей больницы: больных избивали, вязали в смирительные рубашки, кололи аминазин.
Еще 10 мая, во время первого бывшего при нем восстания, Сергей заметил, что эта экзекуция не столько прекращала бунт, сколько следовала за ним. Когда он начинался, отделенческие санитары прятались в ординаторской и отсиживались там, пока не получали подкрепления, но и всем скопом санитары начинали действовать, когда бунт уже затихал, сам собой сходил на нет. В отделении была разработана целая система мер, чтобы предупредить эти вспышки, хотя бы купировать их. Врачи и санитары разными способами пытались сгладить пик, как бы рассредоточить безумие больных по всему объему этих трех месяцев. Чтобы добиться этого, санитары, запугивая больных, заставляя выложиться до времени, ежедневно по плану их избивали, только за неделю до бунта избиения кончались и больным начинали давать двойные и тройные дозы успокоительного. Однако основная ставка была на другое.
Трехмесячный цикл имел свои высшую и низшую точки. Высшая падала на бунт, дальше возбуждение в отделении спадало, достигая минимальной отметки примерно через два месяца, затем снова шел подъем. В низшую точку цикла санитары принудительно устраивали в отделении общую мену кроватями, такая операция называлась «третий лишний». Многие больные ночью ходили под себя, у других были припадки, и теперь, после мены, оказавшись на одной койке, они, как могли, сводили друг с другом счеты. Но сил было мало, больные были вялые, сонные, и санитары легко гасили возмущение.
Цель операции «третий лишний» была проста: стравив больных межу собой, создать в палатах постоянный источник недовольства. Привыкание соседей по койке шло долго, обычно не одну неделю, и все время, пока оно продолжалось, ненависть больных была направлена друг на друга, она изнуряла, ослабляла их, самое же важное, снимала давление с персонала. Смена коек считалась очень эффективной мерой, но Левин говорил Сергею, что бунты идут точно так же, как раньше, так же начинаются каждые три месяца, так же застают врачей и санитаров врасплох и по-прежнему никому ничего не понятно. Главная загадка – даже не неожиданность и сила вспышек, а их строгая периодичность, она-то и ставит всех в тупик.
Эта предсказуемость бунта и на равных его внезапность были удивительны. С первых чисел мая Сергей знал, что со дня на день будет очередная вспышка, он ждал ее и внимательно следил за тем, как ведут себя больные. Левину Сергей тогда говорил, что в отделении наверняка происходят те же народные восстания, что испокон века потрясали Россию, здесь обязательно есть свой вождь, свой или Болотников, или Разин, или Пугачев. Он такой же больной, как и они, плоть от их плоти, но, увы, все эти вспышки отчаяния и ненависти обречены на неудачу. Народный бунт не признает организации, у него нет ни плана, ни четкой программы, его страшная сила – сила зверя, в ней нет разума, она стихийна, и народ, отбунтовав, снова смиряется, дает надеть на себя ярмо еще тяжелее прежнего.
В 1861 году, после отмены крепостного права Александром II, народниками была создана организация «Земля и воля». В России все тогда ждали, что народ вот-вот восстанет, ждали крестьянской революции, и «Земля и воля» должна была ее возглавить, привести к победе.
Но народ не поднялся ни в шестьдесят первом году, ни в шестьдесят втором, а в шестьдесят третьем восстала не Россия, а Польша, и Россия с Александром II подавила ее. Почему так получилось, неизвестно и сейчас, и, может быть, здесь, в их отделении, они наконец получат ответ, как и кто начинает народный бунт и почему он не начался тогда, в шестьдесят третьем году.
Десятого мая (как и несколько предыдущих дней, Сергей почти не выходил из палаты) кончались три месяца, все ждали новой вспышки, и он боялся ее пропустить. Чтобы разобраться в отделенческих делах, еще в конце апреля Сергей стал вести дневник, в него он старательно заносил самые малые изменения в поведении больных. Вдобавок, чтобы составить общую картину, он каждый вечер перечитывал свои записи, но и от того и от другого толку было немного: разочарованный, он видел, что с больными не происходит ровным счетом ничего. Напряжение не растет и ничего не меняется. К десятому мая он уже уверился, что бунтов больше не будет, они кончились или сами собой, или, наконец, подавлены врачами и санитарами. Весь тот день он почти безотлучно провел в палате, но в семь часов вечера ему сказали, что его ждет Вера, и Сергею пришлось оставить свой пост. Он не хотел ее видеть, вообще не хотел выходить на улицу, но больные вели себя, как обычно, даже спокойнее обычного, надеяться было не на что, и он все-таки пошел.
Как всегда, Вера ждала его в углу дворика, у забора, разделяющего территорию их отделения и городской парк. На забор и парк выходила глухая, без единого окна, торцовая стена здания, место это было самым безопасным, называлось оно «карман» и считалось вотчиной больничных алкашей. В заборе была проделана большая дыра, сюда приносили и тут пили водку, через эту же дыру летом ходили в парк за пивом. Сергей уже несколько раз говорил Вере, что она может ждать его где угодно, только не здесь, что здесь они всем мешают, но Вера не слушалась, и виноват в этом был он сам.
Как-то в середине апреля Вера пришла к нему позже, чем всегда, они заговорились и не заметили, что уже темно и во дворике они одни, прогулка давно кончилась, больных загнали в помещение и отделение заперто. Сергей долго стучался в дверь, но санитары, наверное, были в столовой, и ему никто не открыл. Вера сидела на скамейке перед входом, он сел рядом – через час должна была прийти ночная смена и впустить его. Ждать было скучно, и, когда совсем стемнело, они ушли обратно в «карман». Здесь Вера стала целовать его,
