След в след - Владимир Александрович Шаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Медовый месяц» в отношениях Левина и Сергея пришелся на лето и начало осени пятьдесят девятого года, в это время у Левина было сравнительно мало работы – пора отпусков, Сергей чувствовал себя совсем здоровым, и они каждый день или гуляли вместе во дворике, или пили чай в комнате Левина. Оба принадлежали к немногим в отделении привилегированным больным: Левин – по должности, Сергей – потому, что был положен по протекции лечащего врача. Все это выводило их из ряда вон, и на многое они смотрели как бы со стороны. Вначале говорили о здешних порядках, о том, что санитары – садисты и каждый день безо всякого повода избивают больных, что не хватает лекарств и даже кроватей, пациенты в палате месяцами спят валетом, по двое деля одну койку; новые кровати есть куда поставить – в отделении широкий коридор, из его тупиковой части можно сделать еще одну палату, но ни главврач, ни облздравотдел не разрешают этого.
Еще с того своего первого дня в Пензе, когда он случайно попал в церковь Бориса и Глеба, Сергей стал интересоваться Христом, в больнице он часами расспрашивал Левина о Палестине, о земной жизни Спасителя и о том, что было дальше, когда Его распяли. Левин немало всего знал и рассказывал ему о ессеях, зилотах, фарисеях и саддукеях, о восстании Бар-Кохбы и разрушении Храма, о рассеянии. Он рассказывал о том, как были устроены первые христианские общины: о пророках и учителях, о епископах, пресвитерах и дьяконах, о том, как возникали секты и как постепенно рождалась церковь. У Сергея уже был свой взгляд на Христа, он сложился еще до больницы, во время споров и ссор с Александрой из-за молебнов, и рассказы Левина мало в чем его изменили.
Сергей по-прежнему считал, что Христос был великим народным вождем, то, что Он хотел дать людям, нужно им и сейчас. Вера в Христа, вера в его божественное происхождение и воскресение оправданна, она была спасительна для Его последователей, без этой веры христианство вообще было бы невозможно. Хорошо относился Сергей и к церкви, но лишь пока она не вошла в союз с государством, не стала ему служить. Единственное, с чем он не мог примириться – это с первородным грехом, с идеей изначальной греховности, виновности человека.
Как-то он спросил Левина, откуда вообще взялось зло, если Бог Всеблаг, и что думают об этом Ветхий завет, Талмуд и сам Левин. Левин тогда сказал, что Господь не творил его и до человека зла в мире, кажется, вообще не было. Знание о том, что такое зло, было, а его самого не было. Мир был как буквы, которые сами по себе благо, но которыми можно написать и злое. Господь создал человека, и ему первому было дано право, свобода творить и добро, и зло. Господь надеялся, что человек выберет добро, будет творить только его.
Рай – это время детства человека. Играя, он дает имена зверям и рыбам, птицам и деревьям – всему, чем Господь населил данный человеку мир и что будет жить с ним в этом мире. В раю человек позна́ет добро и зло, позна́ет слишком рано, еще ребенком, позна́ет тогда, когда душа его еще не была воспитана. Первое зло, которое сотворит человек, – нарушит запрет Господа; это зло, порожденное ребенком, но дальше, появившись в мире, зло начнет порождать зло, будет множиться и расти, и человек, душа которого еще плохо научена отличать хорошее от плохого, в неведенье будет только злу помогать. Мы боремся со злом и думаем, что, если мы против него, значит, мы – добро. Но это не так. Тот, кто против нас, тоже считает, что он добро, в этой борьбе сходятся два зла и рождается новое зло. Мы не понимаем и забываем, что добро – это нечто совсем другое, чем зло, что добро – тогда, когда кто и откуда на него ни смотрит, всегда видит добро.
В октябре пятьдесят девятого года состояние Сергея снова ухудшилось. Осень в тот год была плохая, прогулки из-за обложных дождей совсем редкими, но и в те дни, когда их выпускали во дворик, Сергей старался не выходить из корпуса. Почти все время он проводил в палате и теперь, через семь месяцев после поступления в больницу, стал привыкать к тому, что болен, и, возможно, еще долго будет жить вместе с другими больными здесь, в этом отделении. Он и раньше, летом, когда чувствовал себя хорошо, не хотел выписываться, понимая, что вывеска сумасшедшего дома хоть как-то его защищает, что и дальше оставаться в больнице для него правильно.
Осенью, когда дозы лекарств, которые ему давали, снова увеличились, он заметил, что память его слабеет, то, что было с ним до больницы, он помнит все хуже, и был рад этому. Изменилось и его отношение к Левиным: так же, как и для других больных, они теперь для него не свои, а скорее часть персонала. Тогда же при каждом свидании с Верой и Александрой он станет говорить, что ему трудно общаться с людьми «с воли», трудно перестраиваться и, если они начнут реже его навещать, это будет только лучше.
Осенью пятьдесят девятого года в самом Сергее уже есть понимание, что те, кто лежит вместе с ним в отделении хроников, давно не случайное скопище людей, они настоящая община или даже маленький народ, со своей судьбой, со своими собственными обычаями, нравами, законами. Главное же – этот народ его ждет. Но сделаться его частью Сергей сумеет только в начале зимы следующего года, когда Вера, Александра и Ирина будут приходить к нему не как раньше, почти каждый день, а два-три раза в месяц, и вместе с их ежедневными визитами кончится его жизнь на два дома, они перестанут лезть не в свои дела, перестанут напоминать ему то, что так и так с ними связано и что он должен забыть.
С зимы шестидесятого года санитары начнут бить его, как и других больных, он тоже будет подголадывать без передач, но теперь он уже не один, он в общине, он часть народа, который принял его, перед которым он ни в чем не виноват и который ни в чем не виновен перед ним. Он свой среди своих, и он пожертвует всем, чтобы его народ жил лучше.
В жизни отделения хроников была одна закономерность. Все существование в нем было подчинено
