Золотая струна для улитки - Лариса Райт

– La mesa estí servida[35], – доносится откуда-то из подземелья, и вслед за словами на лестнице, ведущей в подвал, вырастает женщина, очень похожая на маму Андреа. Только толще, старше и строже.

– Tia![36] – визжит Андреа, вырывается из плотного кольца неугомонных родственников и заключает в объятия сдобную пожилую испанку, от строгости которой в момент не остается и следа.

– Vamos! Vamos![37] – кричат сразу несколько детей и взрослых.

Андреа возвращается к Марату, тянет его за общей гурьбой вниз по лестнице:

– Пойдем!

Погреб – гордость хозяина дома, а каждый новый гость – очередной благодарный слушатель. Вот и Марат попал в чарующий плен Риохи, Ла Манчи, Понтеведры, Таррагоны[38]… Сеньор Санчес что-то быстро лопочет, доставая бутылки, жонглируя ими перед лицом Марата, показывая на этикетки. Гость улыбается, кивает и, как дурашливый болванчик, без конца повторяет:

– Sí, sí[39].

Наконец они подходят к «центру экспозиции» – стеклянной стойке, за которой собраны самые дорогие экземпляры. Здесь хозяин обходится без слов, и Марат понимает. Сеньор Санчес показывает на самую верхнюю бутылку 1972 года, а потом – на старшую дочь, достает 1977-й и машет Андреа, бросает взгляд на 1984-й и ищет глазами младшую. Демонстрирует Марату внуков: бутылки 93-го, 96-го, 99-го, 2002-го, 2005-го. Последняя принадлежит двухлетнему малышу, с которым шумно знакомится его блудная тетя. Марат наблюдает за этой сценой. Андреа любит детей и, тормоша младшего племянника, грустнеет, бросает чуть завистливые взгляды на старшую сестру. Скоро в витрине сеньора Санчеса появится еще одна бутылка.

Осмотр окончен. Все усаживаются в центре погреба за дубовый стол, уставленный закусками. Самое почетное место среди яств по праву принадлежит огромной ноге хамона, от которой сеньор Санчес торжественно отрезает тонюсенькие ломтики острым ножом. Обед начинается, и Марат с удивлением обнаруживает, что поглощение пищи не отвлекает радушных испанцев от главного процесса: громкого, непрекращающегося разговора. Все что-то спрашивают, Андреа отвечает. Дети – за столом, под столом, вокруг стола, а младший – практически на столе. Широкие улыбки, добрые глаза, родные люди – семья. Почему Андреа так далеко от них? Зачем выдумала легенду? Марат ничего не выдумывал. Его родным бездарный маляр оказался ненужным. Его сбросили с ветвей генеалогического дерева даже раньше. Когда он принял решение задержаться в Бишкеке после смерти Марийки. Но с его-то семьей все понятно. Там, в кого ни ткни, – одни сплошные Сомсы Форсайты[40]. И Марат еще до конца не избавился от этого впитанного с молоком матери ощущения избранности и превосходства. У Санчесов все по-другому. Может, Андреа и пожурили бы за «невыполнение плана», но не вычеркнули бы из жизни, как это сделали с Маратом. Почему же она скрывает? От кого бежит? Марат смотрит на застывшие в улыбке губы, растянувшие на порозовевших от вина щеках трещинки первых мимических морщин, на тонкие пальцы, придерживающие кудряшки, на худенькие плечи и отчего-то манящую грудь, то и дело сотрясающуюся от безудержных взрывов хохота. Марат никогда не видел эту женщину такой. Он смотрит, он рассматривает, он изучает, он любуется, он понимает: рыжая, своенравная, странная, неприятная Андреа ему нравится. Очень нравится. А еще он понимает: Андреа бежит от себя. От себя настоящей: веселой, горячей, обжигающей. Жаль, он ничего не понимает по-испански…

– So, you are a conductor, – неожиданно обращается к нему старшая из сестер Санчес, и прежде, чем Марат успевает подумать о последствиях, автоматически отвечает на заданный вопрос:

– Yes.

Отвечает и тут же пугается. Теперь главное – не попасть впросак, не сказать чего-то, что может навредить Андреа. Они условились: она рассказывает, он молчит и кивает. А теперь что делать? Придется отвечать на пытливые вопросы, которых у женщины по имени Пас накопилось немерено: «Почему оркестр не приезжает в Мадрид? Нет заказов на гастроли? Странно. Гитаристов здесь любят. Где вам понравилось больше: в скандинавских странах или в Австралии? А как вам Париж? Андреа буквально бредит этим городом. А какая, по-вашему, самая известная достопримечательность Милана?»

– Паоло Мальдини[41], – решает отшутиться Марат, уставший обороняться, напрягать память и рассказывать о странах, в которые часто наведывался, дирижируя «Музыкантами столицы».

Услышав футбольную фамилию, сеньор Санчес требует перевести разговор, одобрительно смеется и начинает разглагольствовать об успехах «Реала»[42]. Пас почтительно слушает отца несколько минут и бросается в новую атаку: «А почему вы решили стать дирижером? А что заканчивали? А в каких коллективах работали? А какие у вас любимые композиторы, произведения, инструменты? Рояль? Может, вы нам сыграете?»

Марат им сыграет. Но не своего любимого Баха, не почитаемого Андреа Бетховена и даже не опереточного Штрауса. Сыграет Элтона Джона. «What I gonna do to make you love me?» – будет петь он, сидя за белоснежным роялем, не отрывая пронзительных черных глаз от рыжей русалки, облокотившейся на инструмент. Он споет для тринадцати Санчесов и только для одной из них. Он споет для Андреа и впервые, сидя за роялем, ни разу не вспомнит о Марийке. Он посмотрит в зеленые глаза и забудет о прошлом, пытаясь отыскать среди густого леса ресниц тропинку в будущее.

Андреа наблюдает за пианистом. Что это? Он поет для нее? Или ей только кажется? Просто ей очень хочется, чтобы он пел для нее одной, смотрел на нее одну, думал только о ней.

Как странно! Чтобы остаться вдвоем, этим двум взрослым, зрелым личностям понадобилось оказаться в окружении дюжины людей.

Проницательная Пас нарушает идиллическое уединение, тронув сестру за плечо, что-то шепчет ей на ухо. Они выходят из гостиной, поднимаются на второй этаж, и в спасительной тишине спальни Пас задает вопрос, который мучает ее с момента возвращения Андреа:

– Кто этот человек, Анди?

– Я же сказала, Пас, – наш дирижер, – недоумевающий голос, отведенный взгляд, слегка покрасневшие уши.

– Что дирижер, я поняла. Только не ваш. Анди, твоя сестра, конечно, погрязла в своих заботах, но пока еще не выжила из ума. Я вижу, между вами что-то происходит, но не это главное. Моему старшему сыну уже четырнадцать, и он прекрасно ориентируется в Интернете. Хорхе хватило нескольких минут, чтобы проверить: квартета, в составе которого ты уже три года гастролируешь по миру, не существует и никогда не существовало в природе.

– А мама? – только и может выдохнуть Андреа.

– Мама не знает. Ты хочешь жить в воображаемом мире – я иду навстречу твоим желаниям.