Агентство «БМВ» - Александр Кашин

Гений? Выдающийся? Слезы радости?… — с удивлением повторила она слова Мамонова. — Кто же это может быть такой? Суслопаров? Пять лет назад закончил, а уже член Союза и вообще… Да нет, вряд ли. Он маленький, и у него, что называется, черти на личике горох лущили… Тогда, может, Гущин? Он сейчас постоянно выставляется. Скажите, — обратилась Наташа к Мамонову, который сидел тихо, как мышка, чтобы не мешать свободному полету мыслей и ассоциаций натурщицы, — тот человек, о котором вы упомянули — был очень хорош собой?

Мамонов, признаться, не знал, что ответить — при всем своем желании чурка Мансур не был способен дать приличного описания внешности Цитруса — но на всякий случай закивал головой.

Очень, очень хорош. Говорят, девочки ему вслед оборачивались. Да, вот еще что, — произнес он, неожиданно воспрянув, будто эта мысль только что пришла ему в голову, — у него прозвище имелось. Странное такое — Иголка… Не припомните, а?

Наташа снова возвела очи к потолку и забормотала:

Белкин? Пожалуй, нет, и не Белкин… Тогда Творогов?..

Мамонов тихонько поднялся, наклонился к ушку натурщицы и прошептал:

Вы, Наташенька, посидите подумайте — а я сейчас…

Мамонов понял, что воспоминания натурщицы вступили в такую тонкую, напитанную ассоциациями фазу, что ее воображение срочно требовалось подхлестнуть. Для этого он прорысил вдоль бесконечного коридорища, уставленного устрашающими гипсовыми копиями античных богов и богинь, вышел в гардероб и, не надевая пальто, отворил дверь, которая вела наружу. Сбежав по ступенькам к поджидавшему его чуть сбоку от выхода «ягуару», Мамонов распахнул заднюю дверцу и начал запихивать в полиэтиленовый пакет все, что попадалось ему под руку, — картонные футляры с французским коньяком и шотландским виски, коробки с шоколадными конфетами, консервные банки с крабами и кальмарами и баночки с черной и красной икрой. Когда в пакет нельзя было уже запихнуть даже крохотного флакончика с духами, «сукин кот», бросив шоферу короткое: «Ждать!» — чуть ли не бегом вернулся к массивным, покрытым поцарапанным желтым лаком дверям МАХУ.

Гардеробщица взвилась было со своего насеста — час-то уже был поздний, — но Мамонов, ни слова не говоря, метнул в ее сторону коробку с голландским шоколадом и помчался по коридору дальше.

Только бы она не ушла — а то разыскивай ее потом по всей этой здоровенной конторе. Не ушла бы — и вспомнила — хоть что-нибудь, — шептал он на бегу, — Наташенька, деточка, ну что тебе стоит — вспомни, а?

На рысях, в четвертый раз преодолев коридор, Мамонов ворвался в полутемную курилку и облегченно перевел дух. Натурщица Наташа все в том же положении — заведя глаза к потолку — сидела на клеенчатом диване. Для нее, по-видимому, время не имело того значения, что для Мамонова, который должен был явиться с докладом к Черкасову — и чем скорее, тем лучше.

Замахав руками — дескать, думайте, не хочу вам мешать, — Мамонов начал выгружать на свободный диванчик ценные продукты из своего мешка. Аттракцион щедрости продолжался, набирая размах.

Мамонов мгновенно откупорил бутылку с виски, но теперь уже большую, «взрослую», как говорил в таких случаях Черкасов, вскрыл банку с датской ветчиной и длинную коробку с шоколадными конфетами. Поскольку Мамонову временами приходилось играть роль дворецкого при Черкасове, он умел быстро и аккуратно накрыть на стол практически в любых условиях. Вот и теперь, когда Наташа повернулась к нему, чтобы сообщить о результатах своих умственных усилий, ее взору предстало такое изобилие, что вечно сидевшей на голодном пайке натурщице показалось, что она перенеслась в парижский ресторан «Максим».

Она ахнула и хотела было что-то сказать, но Мамонов чуть ли не силком влил в нее изрядную порцию «Белой лошади» — прежде всего, чтобы взбодрить ее воображение — ну и потом, чтобы не дать ей переключиться на обсуждение достоинств напитков и закусок и отвлечься от другой, куда более важной для Мамонова темы.

Эта тактика подействовала. Закусив виски конфетой и затянувшись сигаретой, которую Мамонов с готовностью вложил ей в пальцы, натурщица снова погрузилась в медитацию, продолжая время от времени выговаривать какие-то ничего не значившие для Мамонова фамилии и прозвища.

Савостьянов? Нет, куда там, этот уж точно рожей не вышел… Карпухин? Тоже не в кассу — он от горшка два вершка…

Мамонов отлично видел, что женщина старается изо всех сил. Какой бы дурой она ни была, у нее не могло быть сомнений, что такие подарки и угощения незнакомым людям за просто так не делаются, а значит, она должна принести свалившемуся невесть откуда ей на голову благодетелю хоть какую-нибудь пользу. Налив в стаканчик еще немного виски, Мамонов поднес его женщине, чтобы та смогла в очередной раз поддержать силы.

Главное, подумал он при этом, чтобы она раньше времени не отключилась, а то в голове у нее начнется сумбур.

Вспомнила! — воскликнула вдруг Наташа — да так громко, что «сукин кот» вздрогнул.

Ну конечно же, — затараторила она, вращая подведенными голубой краской карими глазами и делая отчаянное лицо, — ну конечно же, это он! Как я только могла забыть — и красив, и талантлив — и работы такие трогательные, такие чистые, что плакать хочется — точь-в-точь как вы сказали! У Мамонова вспотели ладони.

Так кто же он, кто? — заволновался «сукин кот» и даже вскочил с места.

Кортнев! Игорь Кортнев! — с торжеством в голосе произнесла Наташа и, раскинув руки, откинулась на спинку клеенчатого дивана, как человек, удачно завершивший тяжёлый труд.

Наталья, ты долго еще будешь любезничать со своим богатым ухажером? — вопросил худой и длинный, как фитиль, молодой человек в безразмерном свитере и перепачканных краской джинсах, неожиданно входя в курилку и сразу же подмечая голодным глазом студента окружавшее натурщицу великолепие. — Народ, между прочим, тебя ждет — краску жрет… Всем есть хочется, а работы еще много…

Мамонов, донельзя пораженный именем, которое сорвалось с уст натурщицы, воспринял вторжение студента как досадное недоразумение. Даже не взглянув на женщину, он подошел к парню и веско сказал:

Наталья сегодня больше работать не будет. К ней приехал родственник из… — Мамонов на мгновение замялся, — из Сыктывкара, — брякнул он первое, что пришло ему в голову. Подхватив с дивана пару бутылок с коньяком, огромный набор шоколадного ассорти и несколько банок с крабами, он сгрузил все это в руки опешившего молодого человека, после чего выпроводил студента из курилки.

Что же это вы Петечку выгнали? — словно очнувшись, подала голос Наташа, поднимаясь с дивана. — Он ведь староста. Завтра нажалуется в деканате, что я не высидела положенные часы, и мне там скандал закатят да еще и из зарплаты вычтут. Я уж, пожалуй, пойду…

Мамонов закрыл дверь курилки, опёрся о нее плечом и сказал:

Вы, Наташенька, никуда не пойдете. Я разговаривать с вами еще не закончил. Что же касается скандала и вычетов — вот, возьмите. — Поскольку натурщица в этот момент уже подошла к двери и оказалась от Мамонова в непосредственной близости, тот вынул из кармана бумажник, достал оттуда триста долларов и вложил их в карман халата женщины, тем самым оплатив ей утомительное пребывание на подиуме в классе чуть ли не за полгода вперед.

Наташа снова вернулась на диванчик, налила себе виски, выпила, заела ветчиной и уже совсем другим, довольным и каким-то освобожденным голосом произнесла:

Итак, что бы вам хотелось узнать об Игоре Кортневе?

* * *

Летова вернулась домой, как всегда, поздно. Родители спали. С тех пор как Марина стала работать на Капустинскую, отца и мать она почти не видела — когда вставала, их не было дома, когда приходила — они уже спали или же спать укладывались, потому что подниматься им приходилось рано: оба все еще работали. По этой причине дома тишь да гладь — ни ссор, ни скандалов. Прежде, когда Марина училась на дневном, некоторые ее поступки, в частности поздние возвращения, вызывали подчас недовольство предков, но теперь, когда она стала зарабатывать хорошие деньги, ворчание прекратилось и в семье вроде бы установилась атмосфера взаимопонимания. Марина, однако, полагала, что это затишье временное. Работа частного агентства «БМВ» вызывала у Николая Федоровича, отца Летовой, сильные подозрения.

Когда Марина показала ему удостоверение агентства, тот покрутил его в руках так и эдак, посмотрел на свет, чуть ли не на зуб попробовал, после чего вернул «ксиву» дочери и, неопределенно хмыкнув, ушел к себе в комнату. С тех пор, правда, он дочь не задирал, вопросов не задавал, но при редких встречах все так же хмыкал и иногда тыкал ее пальцем под ребра.

Что же он, интересно, обо мне думает, задавалась вопросом девушка, разогревая ужин, который не забывала оставлять ей на плите мать. Это был родственный и в каком-то смысле даже символический жест, знаменовавший, что все они — и Марина, и Николай Федорович, и мама — Елена Петровна — по-прежнему одна семья и не забывают друг о друге, хотя и видятся — в силу сложившихся обстоятельств — реже, чем бы им того хотелось, а разговаривать — так почти совсем не разговаривают.