Творчество; Воспоминания; Библиографические разыскания - Уильям Теккерей

ВИКТОР ГЮГО, "РЕЙН"

ИЗ "ПАРИЖСКОЙ КНИГИ ОЧЕРКОВ" (1840)

...Тяжел удел пророков и людей того возвышенного положения, какое занимает месье Виктор Гюго: им возбраняется вести себя, как прочим смертным, и воленс-ноленс приходится хранить величие и тайну. Вспомните хорошо известную историю пророка Магомета, который после приступов падучей, нередко с ним случавшихся, всегда оправдывался тем, что дух его витал на небесах за миллионы миль от распростертого ниц тела и собеседовал там с ангелами. Так и пророк Гюго не может даже малости исполнить в простоте и ищет для всего особую причину... Короче говоря, трудна участь пророка, трудна и неблагодарна. Конечно, звание у вас высокое, но себе вы не принадлежите. Даже во время мирной прогулки по полям, как знать, не притаился ли за изгородью ангел с наказом свыше, куда вам отправляться дальше в вашем путешествии? Впрочем, в одном пророк имеет преимущество перед своими ближними: если обычным людям, чтобы постичь "народ", нужно изрядно потрудиться над словарем и изучить чужой язык, пророк-миссионер усваивает его сразу и интуитивно...

ИЗ "ПИСЕМ ОБ ИСКУССТВЕ"

("Пикториал таймс", 18 марта 1843 г.)

...Я убежден, что простые люди Англии окажут более великодушное покровительство искусству, чем титулованная знать, которой роль его опекунов была доверена, но которая его не опекала. Аристократам было невдомек, как следует ценить художника и его творение. Какой художник может похвалиться, что получил не менее выгодную должность, чем самый неумелый адвокат, десятикрат худший солдат, удачливый врач, олдермен, ловко заключивший сделку, или помещик, представляющий свой городок в парламенте? Аристократы никогда не признавали существования искусства, ибо никогда не признавали художника. Самые красивые мужчины и женщины, они лишь дозволяли живописцу запечатлевать свои жеманные лица на портретах, но сделали ли они хоть что-нибудь, чтобы возвысить искусство? Нет, это не друзья таланта, и отшумело время, когда они считались таковыми. Друзей искусства нужно теперь искать в других стенах. Пусть эти люди грубоваты и неотесанны, зато энергичны, щедры и пылки. Возможно, искусство ныне вкушает более простую пищу, но больше не живет в лакейских и не подбирает крохи с барского стола. Равенство - воздух, которым оно дышит, заинтересованность - условие его существования...

* ОЧЕРКИ МАКОЛЕЯ {7}

("Пикториал таймс", 1 апреля 1843 г.)

{* Маколей Томас Бэбингтон, Критические и исторические очерки, публиковавшиеся в "Эдинбургском обозрении", в 3 тт., Лондон, Лонгмэн, 1843. - Примеч. автора.}

В сегодняшнем номере газеты нам хочется сказать лишь несколько приветственных слов по случаю выхода из печати этих благородных очерков. Непозволительно высказывать о них поспешные суждения, как мы надеемся, они еще доставят нашим читателям немало успокоительных часов. По всеохватности и силе памяти, по живости изображения, по восхитительной ясности познаний сегодня в Англии нет равного ему писателя, и обаяние его манеры в такой же мере объясняется ее великолепием, как и теплотой, и доброжелательностью автора: он покоряет душу читателя искренней сердечностью, так же как тешит его вкус блеском, поэзией и остроумием.

Конечно, может статься, что читатель, ищущий ответа на свои скромные вопросы в труде, который включает в себя обширный круг чтения и освещает едва ли не все развитие литературы и истории от самых истоков и до наших дней, вступит в противоречие с этим энергичным, неутомимым и приметливым исследователем, не раз захочет с ним поспорить и вряд ли согласится подписаться под многими оценками, которыми тот сыплет, словно из рога изобилия. Однако согласны вы с автором или не согласны, не восхищаться им вы не можете, и самый неопытный читатель подобен в этом самому серьезному ученому. Чтоб наслаждаться этими томами, не менее увлекательными, чем романы лучших сочинителей, довольно знаний, почерпнутых из скромнейшего библиотечного собрания или любого романа Вальтера Скотта; те из читателей, что углубятся в эти книги не столько ради удовольствия, сколько для собственной пользы и просвещения, лучше сумеют оценить редкую силу этого блестящего ума, а также поразительное разнообразие и широту кругозора, без которых нельзя было бы составить эти очерки, доступные для каждого.

В немалом долгу у этого прекрасного мыслителя неподготовленная публика: в отличие от множества педантов, прославившихся скромной толикой познаний мистера Маколея, но возводящих вокруг своей учености ограду трудных слов, скучных фраз и старых схоластических терний, чтоб спрятать свою одряхлевшую премудрость за тяжелыми вратами университетского колледжа, где неусыпный страж с дубинкою в руках сгоняет непосвященных с чопорных древних дорожек и лужаек примыкающего сада, - в отличие от них мистер Маколей (и мы ему за это очень благодарны) открыл для всех свою сокровищницу знаний и радостно приветствует там и малых, и великих.

Этим благородством и доброжелательностью отмечена и политическая, и литературная деятельность Маколея. Как литератор и политик, немало повидавший в жизни, он представляет собой самый яркий пример того, что в общественной жизни человека одно способствует другому, и даже сам его успех не менее благоприятен для обоих его заветных поприщ, чем дар и строй души. В начале жизненного пути лишь его гений был ему поддержкой - он никогда не пользовался ничьим высоким покровительством, не угождал толпе или великому человеку, не изменял тем принципам, которые провозглашал, не делал уступок партии, чтобы добиться почестей.

И сами его книги, только что опубликованные, свидетельствуют о том, как он выдерживает бремя славы. Примкнув к партийному сообществу, он неизменно держится над ним, и, как иные гордятся своим происхождением, престижем или деньгами, так он, словно почетным титулом, гордится своим званием и славой литератора.

Он первый литератор в нашей стране, который, по заслугам и положению, стал вровень с самыми богатыми и именитыми. Возможно, это не вселяет трепета в читателя, но, право же, вселяет его в каждого писателя, который дорожит в судьбе собрата успехом собственного дела и радуется, что признанием и почетом увенчан, наконец, один из тех, кто лишь какие-нибудь сорок или пятьдесят лет тому назад вымаливал у лорда несколько гиней за посвящение, служил ходячим образом нужды и слыл мишенью для насмешек острословов.

Журнал и газета, не предназначенные ни для какого особого сообщества, литературного или политического, поставили лицом к лицу страну и литераторов, и она стала вознаграждать их за труд, как прочих своих слуг, следить, чтоб тех, кто ее просвещает, по крайней мере, уважали и обходились с ними, как с остальными лицами свободных профессий, которые трудятся ей во благо. И мы тем горячей приветствуем триумф мистера Маколея, что он свидетельствует о достоинстве и долгожданном признании литературной профессии. Свершенное однажды можно повторить вновь, и то, чего гений Маколея добился для себя, легче будет совершить всем прочим благодаря преподанному им примеру и завоеванному месту. Либералам также есть за что благодарить мистера Маколея, который привлек к ним больше сторонников, чем иной политик. Он вызвал интерес к литературе у несметного числа читателей, тем пробудив их сострадание к истине, из чьих бы уст она ни исходила и кто бы ни изрекал ее, высокий или низкий, он доказал им неуклонность мирового прогресса (а может ли не согласиться с этим тот, кто прочитал какую-либо историческую книгу?), он показал, как каждый век становится в конце хоть чуточку свободнее, мудрее и счастливее, чем был в начале. Никакие самые яростные нападки на оппозицию не приведут так много новых членов в ряды либеральной партии и не дадут ей столько высших должностей, как его труды.

Такое может сделать для прогресса только литератор, все остальное скромный долг причастных к делу политиков и мелких служащих.

ХОРН {8}, "НОВЫЙ ДУХ ВЕКА"

("Морнинг кроникл", 2 апреля 1844 г.)

Чем объясняется название "Новый дух века"? Намек ли это на преемство Хэзлитта {9}, книга которого, за исключением слова "новый" точно так же озаглавлена? Автор "Духа века" был одним из самых тонких и блестящих критиков за всю историю литературы. При всех своих многочисленных пристрастиях и предрассудках он отличался умом столь острым, вкусом столь изысканным, так живо, быстро и отточенно воспринимал и трогательное, и смешное, и даже самое великое в искусстве, что было всегда отрадно знать, какое впечатление составил этот мощный ум о книгах, людях и картинах; и так как в Англии не набралось бы, видимо, и дюжины людей столь многогранно одаренных, все прочие могли лишь радостно внимать суждениям такого совершенного ценителя. Он был совсем иной породы, чем те, что в его дни вершили суд, - тузы и знатоки, которые так никогда ему и не простили ни вольности его слога, столь непохожего на их собственный, ни его демократических, недопустимо демократических привычек и симпатий, так задевавших их чувство собственного достоинства, ни его неровного, беспорядочного образования, почерпнутого где придется: в книжных лавках и картинных галереях, где он работал в скудные студенческие годы, и в одиноких странствиях по Европе (которую он исходил пешком, а не объездил в почтовой карете, сидя бок о бок с молодым аристократом, по моде профессиональных критиков того времени), и в каждой школе знаний - будь то собор Святого Петра в Риме или Святого Джайлза в Лондоне. И по образу жизни, и по образу мыслей он так был не похож на признанных законодателей с их научными титулами и белыми батистовыми шейными платками, что они его ошикали во всю мочь своих легких и погнушались правдой, услышанной из уст философа в поношенных одеждах.