Знамение - Зельцер Дэвид

– Это автопортрет? – спросил Дженнингс.

– Мы так считаем.

– А что это за шестерки?

– Шесть – это знак дьявола, – ответил монах. – Семь – идеальное число, число Христа. А шесть – число Сатаны.

– А почему их три? – спросил Дженнингс.

– Мы считаем, что это означает дьявольскую Троицу. Дьявол, Антихрист и Лжепророк.

– Отец, Сын и Святой дух, – заметил Торн.

Монах кивнул.

– Для всего святого есть свое нечистое. В этом сущность искушения.

– Но почему вы считаете, что это исповедь? – спросил Дженнингс.

– Вы назвали рисунок автопортретом или что-то в этом роде. Он символически окружен Троицей ада.

– Но ведь вы не знаете конкретно, что он хотел рассказать?

– Детали не так важны, – сказал монах. – Самое главное, что он раскаивается.

Дженнингс и Торн пристально взглянули друг на друга. Торном овладело отчаяние.

– Можно мне поговорить с ним? – спросил он.

– Это вам не поможет.

Торн посмотрел на Спиллетто и содрогнулся при виде его застывшего, обезображенного лица.

– Отец Спиллетто, – твердо сказал он. – Меня зовут Торн.

Священник смотрел вверх. Он не шевелился и не слышал Джереми.

– Бесполезно, – сказал монах.

Но остановить Торна было уже невозможно.

– Отец Спиллетто, – повторил Торн. – Помните того РЕБЕНКА? Я хочу знать, откуда он.

– Я прошу вас, сеньор, – предупредительно произнес монах.

– Вы сознались ИМ, – закричал Торн, – теперь сознайтесь МНЕ! Я хочу знать, откуда тот ребенок!

– Мне придется попросить вас…

Монах хотел взяться за кресло Спиллетто, но Дженнингс преградил ему путь.

– Отец Спиллетто! – заорал Торн в немое, неподвижное лицо. – Я умоляю вас! ГДЕ ОНА? КТО ОНА?! Пожалуйста! Отвечайте же!

Вдруг все загудело. В церкви начали звонить колокола. Звук был невыносимый, Торн и Дженнингс содрогнулись при страшном звоне, отражающемся от каменных монастырских стен. Торн взглянул вниз и увидел, как рука священника начала подниматься.

– Уголь! – закричал Торн. – Дайте ему уголь!

Дженнингс моментально кинулся вперед, схватил кусок угля со стола и сунул его в трясущуюся руку. Колокола продолжали звонить, рука священника, дергаясь, чертила на столе корявые буквы, каждый раз вздрагивая при звуке колокола.

– Это какое-то слово, – возбужденно вскричал Дженнингс. – Ч… Е… Р…

Священник затрясся всем телом, пытаясь чертить дальше, боль и напряжение переполняли его, он раскрыл рот, и оттуда послышался какой-то звериный стон.

– Продолжайте же! – настаивал Торн.

– В… – читал Дженнингс. – Е… Т…

Неожиданно колокольный звон оборвался. Священник выронил уголь из судорожно сжатых пальцев, и голова его упала на спинку кресла. Измученные глаза уставились в небо, лицо было покрыто потом.

Все стояли в тишине, вглядываясь в слово, нацарапанное на столе.

– Червет?.. – спросил Торн.

– Червет, – отозвался Дженнингс.

– Это по-итальянски?

Они обернулись к монаху, тоже смотревшему на слово.

– Вам это слово о чем-нибудь говорит? – спросил Торн.

– Черветери, – ответил монах. – Я думаю, что это Черветери.

– Что это? – спросил Дженнингс.

– Это старое кладбище. Этрусское. Кладбище ди Сантанджело.

Тело священника снова задрожало, он застонал, пытаясь что-то сказать, но потом внезапно затих.

Торн и Дженнингс посмотрели на монаха, тот покачал головой и произнес с отвращением:

– Черветери – это сплошные развалины. Остатки гробницы Течалка.

– Течалка? – переспросил Дженнингс.

– Этрусский дьяволобог. Они сами были почитателями дьявола. Место его захоронения считалось священным.

– Почему он написал это? – спросил Торн.

– Я не знаю.

– Где оно находится? – спросил Дженнингс.

– Там ничего нет, сеньор, кроме могил и… одичавших собак.

– Где оно? – нетерпеливо переспросил Дженнингс.

– Ваш шофер должен знать. Километров пятьдесят к северу от Рима.

Гроза из Рима перенеслась за город, сильный дождь замедлял их движение, особенно после того, как они свернули с главного шоссе на более старую дорогу, грязную и всю в рытвинах. Один раз машина застряла, въехав задним левым колесом в канаву, им всем пришлось выходить и толкать ее.

Приближалось утро, небо светлело. Дженнингс заморгал, пытаясь разглядеть, куда же они заехали. Постепенно до него дошло, что это уже Черветери. Перед ним возвышался железный забор, а за ним на фоне светлеющего неба виднелись силуэты надгробий.

Дженнингс вернулся к машине, открыл багажник, отыскал свой аппарат и зарядил новую пленку. Взгляд его упал на железный ломик, валявшийся в углу багажника среди промасленных тряпок. Дженнингс достал его, оглядел и заткнул за пояс, потом осторожно закрыл багажник и пошел в сторону ржавого железного забора. Земля была сырая, Дженнингс замерз и дрожал, двигаясь вдоль забора в поисках ворот. Но их не было. Проверив еще раз фотоаппарат, он влез с помощью дерева на забор, на секунду потерял равновесие и порвал пальто, неудачно приземлившись с другой стороны. Поправив камеру и поднявшись, Дженнингс направился в глубь кладбища. Небо становилось все светлей, и теперь он мог разглядеть вокруг могилы и разбитые статуи. Они были сделаны довольно искусно, хотя и подверглись сильному разрушению. Изуродованные каменные лица холодно и отрешенно взирали на снующих внизу грызунов.

Несмотря на заморозки, Дженнингс почувствовал, что вспотел. Он нервно оглядывался, продолжая идти дальше. Дженнингса не покидало ощущение, что за ним наблюдают. Пустые глаза статуй, казалось, следили за ним, когда он проходил мимо. Дженнингс остановился, чтобы успокоиться, и посмотрел вверх. Прямо перед ним высилась огромная фигура идола, уставившегося на Дженнингса сверху вниз, лицо истукана застыло в гневе. У Дженнингса перехватило дыхание, выпученные глаза идола как будто требовали, чтобы он убирался отсюда. Заросший волосами лоб, мясистый нос, яростно открытый рот с толстыми губами. Дженнингс поборол в себе чувство страха, поднял аппарат и сделал три снимка со вспышкой, молнией осветившей каменное лицо идола…

Торн открыл глаза и обнаружил, что Дженнингс исчез. Он вышел из машины и увидел перед собой кладбище, разбитые статуи были освещены первыми лучами солнца.