И пришел Город - Джон Ширли

Коул понял, что умирает.

Не всегда безумие и помрачение рассудка – одно и то же. Иногда безумие необходимо, чтобы приспособиться. Единственное средство.

Случаются вещи столь ужасные, что справиться с ними без доли безумия нельзя. Так было всегда, от многих доводилось это слышать. Это истина, известная каждому. Вещи столь ужасные…

Одна из них – наползающая немощь; паралич, который наступает бесконечно. Очутиться под гнетущим весом Города; быть заживо погребенным; превратиться в каменное изваяние; застыть – при живых мыслях и чувствах беззащитно ощущать, как твое «я» медленно меркнет.

Будто две стены неумолимо сдвигаются, сдавливая тебя в желеобразное месиво плоскими челюстями своих чудовищных тисков.

Пусть так, только хотя бы без мучений. Если бы только Город…

Но Город на это не шел. Боль надвигалась, бесчувственно тесня – будто вынырнула вдруг из густого тумана уродливая морда грузовика и с грохотом обрушилась на тебя всей своей набравшей скорость металлической массой.

И Коул был сейчас под ней.

Вещи столь ужасные…

Коул не мог произнести ни звука, но изнутри его разбирал хохот. По мере того как боль, чугунно звеня в позвоночнике, неистовыми волнами расходилась по всем нервным окончаниям, он успевал лихорадочно соображать: а как там сейчас Перл? А Кэтц? И…

Он хохотал, поскольку кричать уже не было сил.

Город…

Исступленный, добела раскаленный вопль…

Коул вперился в потолок с таким видом, будто именно в нем было сейчас средоточие всего сущего.

Вес Города сокрушил, раздавил его… пока наступившая смерть не сняла бремя с его плеч.

Из небытия его вывел голос Кэтц.

Оказалось, что он стоит возле кровати, пристально глядя на Кэтц. Интересно, когда же он успел встать? Помнится, что лежал на постели, не в силах пошевелиться, намертво схваченный, скрученный и… преображенный. А затем – калейдоскоп призрачных нагромождений Города и глухая воронка тьмы. Тем не менее, он снова смотрит на Кэтц, которая, позевывая и потирая глаза, стоит в дверях спальни.

Времени – восемь вечера. В комнате темень, лишь смутно виднеется фигура на кровати.

«Кто же там лежит?» – недоуменно подумал Коул.

– Кэтц! – крикнул он; голос отозвался странным эхом. Голос – и не голос. Он хихикнул.

На кровати кто-то лежал.

Кэтц, потянувшись, включила верхний свет.

Коул невольно сощурился. Фигура на кровати была прозрачной. Коул с недоумением огляделся – прозрачной была вся комната. И Кэтц тоже. Как мутноватые голограммы. Стены – из странного, осязаемо плотного тумана, сквозь который проглядывают проводка и арматура, а дальше смежная комната и прихожая… а там туман сгущается, скрывая остальное. Он оглядел свою руку – плотная, реальная. Ощущение такое, будто он – единственное телесное создание, уцелевшее в мире.

Между тем фигурой на постели был он сам. Она лежала, грузно утопая, будто обладала недюжинным весом. Что было странно при ее видимой бесплотности – вон она, буквально просвечивает.

И тут словно что-то щелкнуло, и сотни выводов вспыхнули разом, заставив Коула невольно пошатнуться от осознания ЭТОГО. Вот три главных вывода:

1. Он, собственно, умер. Мертв.

2. Фигура на кровати – его тело, преображенное и отъятое.

3. С его теперешней точки зрения – то есть его нового тела (астрального?) – мир подобен разреженному воздуху: он есть, но его как бы и нет. Есть лишь быстротечная, обманчивая видимость того, что он существует осязаемо; хотя, с точки зрения Кэтц, реально и осязаемо существует именно она, а он, Коул, мертв.

Это три. А вот и четыре:

4. Сам он живой. Жив; в новом теле, новом состоянии бытия. Умер только тот, прежний, Коул.

Он жив и может думать. Только не обладает более рассудком.

Город убил прежнего Коула – взял его тело, подготовленное долго длившимся взаимным контактом, себе во владение. Тело человека, которым обладает весь Город, – вот что лежало на кровати.

Кэтц пронзительно визжала.

Она трясла того, бывшего Коула за плечи, руками пытаясь вбить жизнь в его грудную клетку. Кожа на костяшках была содрана до крови. Заметив это, она отпрянула, дрожащими пальцами прикрывая широко открытый рот. Глаза распахнуты, взгляд отсутствующий: до нее дошло.

Нагое тело на кровати превратилось в камень.

Хотя камень, одушевленный Городом, мог по его желанию и течь, и гнуться, и расползаться, как плоть. Фигура на постели потянулась; кровать заскрипела под непомерной тяжестью. Глаза оставались закрыты. Села. Пришла в движение голова – провернулась на шее в одну сторону, затем в другую, будто чаша радара, сканирующая комнату. Вот фигура неспешно поднялась и двинулась к противоположной стене, где висело зеркало. Черты лица тяжелые, рубленые. Само лицо принадлежало Коулу, выражение на нем – Городу. Бывший Коул воздел руки и прикрыл ими глаза, верхняя часть лица оказалась скрыта сведенными ладонями. Так он простоял секунд десять. Кэтц все это время дрожала, в ужасе распластавшись по стене, и, прерывисто дыша, не сводила с него взгляда. Затем он опустил ладони; на месте глаз теперь тускло светились зерцала, обтянутые кожей глазниц. Город обернулся и уставил свои зерцала на Кэтц, вбирая ее в себя. В них дважды отразилось ее лицо с гримасой отвращения.

– Кэтц! – позвал Коул. Она мельком, испуганно глянула в его сторону. Увидеть, судя по всему, не увидела, но расслышала. – Ты меня видишь?

– Стью? – робко спросила она наугад. Прищурилась, всматриваясь. – Я почти… различаю что-то, только…

– Кэтц… – повторил Коул. Она чутко вскинула голову. Услышала.

– Стью!

Фигура у зеркала – Город – обернулась. Коул почувствовал на себе его взгляд. Почувствовал вокруг себя Город, подобно тому, как пловец ощущает окружающую его океанскую пучину, хотя плывет по мелководью вблизи берега… отзвуки громадной, немыслимо далекой глубины. Квадраты города, гулко гудящие потоками транспорта, людской толчеей, криками детей…

Город отвернулся от него, и вместе с тем схлынуло, истаяло ощущение городской толщи. Город придвинулся к Кэтц, протянул холодную руку к ее плечу.

– Твое место не здесь, – вымолвили железные губы из-под недышащего носа и зеркальных глаз.

– А-а-а… ма… э-э-э… – невнятно пролепетала она, пятясь и потирая синяк в том месте, где чуть скользнули его пальцы. Повернувшись, она вышла из комнаты.

– Прости меня, Стью, – услышал Коул напоследок. Что-то теплое отдалилось от него, и от обретенной новизны засаднило.

Город, обернувшись, изрек: «Ступай куда хочешь. По всей ширине пространства, по всей протяженности времени. Мне же не мешай. Настало время Чистки…»

Удалившись в мерцающем ореоле, через мерцающие врата, сотворенные из мерцающих мозаик, Город оставил Коула наедине с целым миром.

ДЕС-СЯ-А-АТЬ!

На тот момент (четверг, половина восьмого вечера) трое из десяти присутствующих в конференц-зале помышляли исключительно об ужине. Остальные четверо думали об ужине и о планах на вечер (один из них – присяжный поверенный – был поглощен сексуальной фантазией; левая рука в брючном кармане лениво теребила набрякший член); сути заседания каждый внутренне сторонился как мог. Дискуссия утомила, а ее предмет досаждал все больше. Саботажники. От мысли о саботажниках становилось неуютно (кто-то выдвинул предположение, что за всем этим стоит один человек – но не может же, в самом деле, один затюканный владелец клуба нести ответственность и за закладку взрывного устройства, и за убийство нескольких активистов, и за срыв рок-концерта, и за пропагандистские выходки, да еще за полдюжины необъяснимых инцидентов, в том числе бойню, в ходе которой сотрудники и активисты оказались буквально перемолоты немыслимым взрывом канализационных труб и уличных фонарей). Упоминание этой темы попросту пугало. Все шло так гладко до недавних пор… Поэтому дискуссия из риторических заявлений переросла в вялый спор, затем в мелочную перепалку, утихла до невнятных возгласов с мест и сошла на нет под вздохи и пожимание плечами. Без дальнейшей информации проблема решения не имела, а значит, надо ее отложить.

Руф Роскоу исходом нынешнего заседания был, естественно, недоволен. По нему, всем этим прениям недоставало твердости. Так, одно словоблудие, а на самом деле сплошное безразличие. Жирные засранцы. Может, и не стоило устраивать все эти сборища в фешенебельном кондиционированном зале, в уюте и безопасности сейсмоустойчивого небоскреба. Эдакий кокон с видом на город – чересчур комфортно. Когда он сам начинал без малого тридцать лет назад, их сходки проходили в дешевых, затхлых, прокуренных комнатенках, под клацанье бильярдных шаров и поскрипыванье рулетки за стеной. Убогое окружение постоянно напоминало им, что они могут подняться выше, к роскоши, к безопасности, и мысль эта как-то подгоняла. В одной из таких комнат он впервые предложил схему махинаций с компьютерами, которая принесла ему первый миллион.