Журнал Наш Современник №11 (2001) - Журнал Наш Современник

Конечно же, Достоевский не был отрицателем правовых отношений и отдавал должное их относительным достоинствам. Вместе с тем он прекрасно понимал, что заключенные в них ценности низшего порядка нельзя поднимать на котурны, возводить в превосходную степень, принимать за максимум и панацею. “Все в нынешний век на мере и на договоре, — выражает мысли автора персонаж “Идиота”, — и все люди своего только права и ищут... да еще дух свободный, и сердце чистое, и тело здравое, и все дары Божии при этом хотят сохранить. Но на едином праве не сохранят...”

По убеждению Достоевского, вследствие изначальной слабости человека “закон” неизбежно и крайне необходим (особенно в историческом контексте деспотизма и беззакония). Однако без “благодати” и “даров Божиих”, без чистого сердца и настоящей свободы, то есть внутренней независимости от своекорыстия, он таит в себе возможность оборотнического колебания между формализмом и истиной во всех областях жизни.

6

Недавно в одном из журналов (Смена, 1995, № 6) была опубликована статья А. Королькова “Неузнанный Леонтьев”. Ее автор сожалел о неосвоенности предсказаний оригинального русского философа, предупреждавшего о неминуемой примитивизации духовной жизни при социализме и капитализме, и призывал вчитываться и вдумываться в искренние строки проницательных отечественных мыслителей. “Попробуйте хотя бы сегодня заснуть не с мельтешеньем телевизионных картинок, не с короткими сиюминутными желаниями, а с мыслью Константина Леонтьева, обращенной к каждому из нас: “Все менее и менее сдерживает кого-либо религия, семья, любовь к отечеству, — и именно потому, что они все-таки еще сдерживают, на них более всего обращена ненависть и проклятия современного человечества. Они падут — и человек станет абсолютно и впервые “свободен”. Свободен как атом трупа, который стал прахом”.

Между строк процитированного призыва вполне прочитывается известная безнадежность. Действительно, способно ли “современное человечество” проникнуться пониманием того, что оно, оказавшись в плену абсолютизированных денежных отношений (воспетых идеологической пропагандой в средствах массовой информации, но всегда критически осмысляемых философской мудростью и настоящим искусством), уже почти достигло стадии праха и отдалось в рабство низшим силам всепоглощающей корысти и сугубо материальных интересов? Может ли оно в таком состоянии, кажущемся нормальным и естественным, уяснить спасительность религии, семьи, любви, которые вырывают людей из этого рабства и пока еще способствуют сохранению в них одухотворяющих свойств подлинной свободы (чести, достоинства, совести, милосердия, мужества, самопожертования и др.)? Ведь высшие силы благородства все более теряют свою жизненную стойкость и иссушаются, подчиняются правилам устроителей “цивилизованного общества” и законодателей “трупной” свободы, превращаются в условную шелуху, едва прикрывающую наготу эгоистической натуры и циничных расчетов.

Вопрос о “трупной” и подлинной свободе, о ее сцеплении с теми или иными идеями, целями и поступками тесно связан с пониманием главных особенностей человеческой природы, с развитием ее темных или светлых начал. Поэтому неуслышанные пророчества Достоевского, опирающиеся на глубинное исследование “темной основы нашей природы”, приобретают сейчас еще большую актуальность.

Писатель и сегодня как бы призывает нас ни на минуту не забывать об этой основе, вглядываться в корни происходящего и принимать абсолютно нестандартные решения, дабы избежать очередных обманчивых проектов и новых исторических тупиков. Более того, изменяющиеся общественные отношения опять выстраиваются с опорой на возбуждение низших сил в человеке и угнетение высших, на искажение духовных ориентиров и ценностей бытия.

“Ищите прежде Царствия Божия, и все остальное приложится вам”, — призывает Иисус Христос в Нагорной проповеди. В истории же наблюдается обратная картина, перевернутая логика, в которой на передний план выдвигается не просветление души и любовное благоустроение, от чего и зависят подлинные сдвиги в преодолении всяческих несовершенств, а именно “все остальное” — государственные и партийные интересы, интеллектуальные и научные успехи, увеличение и утончение материального производства и техники, что дробит целостную личность, раздваивает, растраивает, расчетверяет ее мысли и чувства и заставляет стелиться по земле, опираться на греховные начала собственной природы, менять местами цели и средства своего существования.

“Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей шкуре, а внутри суть волки хищные”, — предостерегает Христос слушателей Нагорной проповеди. Конечно, не все нынешние идеологи и штатные пропагандисты демократии, правового государства или столбовой дороги “всего цивилизованного человечества” скрывают за гладко-правильными словами волчью суть. Однако вряд ли можно удовлетвориться их короткими идеями и оценочными суждениями о безальтернативности внедряемых в сознание новых стереотипов, потребительских идолов, культа маммоны. За видимым благополучием, идеологическим натиском, массированным производством иллюзий и играми в виртуальную реальность весьма трудно (но необходимо) осознать, что на самом деле душа ветхого Адама, полная комплексов, корысти, зависти, злобы и мести, все более огрубляется и примитивизируется (“Наступает глухота паучья, здесь предел сильнее наших сил”, — писал Мандельштам) и как бы подготавливает грядущую расплату за сплошную материализацию и эгоцентризм человеческих желаний.

Такого рода нетривиальная расплата, о которой не мешало бы помнить и нынешним радетелям передела собственности и капитализации России любой ценой, рано или поздно, завтра или через поколения обязательно приходит. О ней в свое время предупреждал Чаадаев сильных мира сего, подрубавших своей “силой” собственный сук и не подозревавших о слабости такой силы и грядущих потрясениях. “Средства, пускаемые в ход обделенными массами для завоевания земных благ, без сомнения, отвратительные, но думаете ли вы, что те, которые феодальные сеньоры использовали для своего обогащения, были лучше? Должно показать им другие, более законные, более действенные средства, такие, которые бы меньше нарушали ваши привычки комфорта и безделья, а не оскорблять их. Оскорбление не есть политико-экономический трактат. Бедняк, стремящийся к малой доле достатка, которого вам девать некуда, бывает иногда жесток, это верно, но никогда не будет так жесток, как жестоки были ваши отцы, те именно, кто сделал из вас то, что вы есть, кто наделил вас тем, чем вы владеете”.

Подобные закономерности, непреложные, хотя и не очевидные, остаются чуждыми “новым” и “старым” силлогистам, позитивистски настроенному уму, “политико-экономической” голове, в которую вряд ли “полезет”, например, утверждение Хомякова, что вред от деятельности безнравственного профессионала на государственном поприще гораздо перевешивает приносимую пользу. Или такие еще мысли философа: “Простота есть степень высшая в общественной жизни, чем искусственность и хитрость, и всякое начало, истекающее из духа и совести, далеко выше всякой формальности и бумажной административности. Одно живо и живит, другое мертво и мертвит”; “Всякая искренняя, самозабывающая себя любовь есть приобретение, и чем шире ее область, чем полнее она выносит человека из его пределов, тем богаче он становится внутри себя. В жертве, в самозабвении находит он преизбыток расширяющейся жизни и в этом преизбытке сам светлеет, торжествует и радуется. Останавливается ли его стремление, он скудеет, все более сжимается в тесные пределы, в самого себя, как в гроб, который ему противен и из которого он выйти не может, потому что не хочет”.

Действительно, не хочет и не может. К тому же весь ход жизни усиливает верчение чертова колеса ненасытных желаний, провоцирует завистливое соперничество и амбициозные претензии, то есть укрепляет тесные стены уже и вовсе не противного, а, напротив, обожаемого своекорыстного “гроба”, из которого не видны отмеченные выше, как, впрочем, и многие иные подспудные закономерности. А что же тогда говорить об евангельских парадоксах, в которых последние становятся первыми, дети оказываются мудрее взрослых, а грешному мытарству отдается предпочтение перед фарисейским праведничеством? Или о Нагорной проповеди смирения, кротости, милосердия, правдолюбия, сердечной чистоты, помогающей “узреть Бога”?

И все же, ведь в самом деле никому не дано предугадать, как отзовется любое слово. К тому же, отвлекаясь здесь от глубинных религиозно-мистических пластов и парадоксов Нагорной проповеди, сосредоточим внимание лишь на одном из ее слоев, связанных с означенными выше “невидимыми” закономерностями и их осмыслением у Достоевского, который чутко улавливал характер зависимости между типом деятельности личности и ее душой, духовной выделанностью или невыделанностью.