Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Поднимите меня, братцы.
Мы с врачом осторожно подняли его.
— Выше. Выше. Выше. Доченьке моей, Варе, поклонитесь. Скажите, что ей не стыдно за отца: не зря на земле жил...
Над блиндажом за дверью вставал рассвет. Бои гремели далеко от Лудиной горы. Лежала она притихшая, большим могильным холмом. Свое мы исполнили. Кое-кто из нас, в ком не проснулся трус, выйдет в герои, будет отмечен наградою, и радость нашу разделит с нами всякий встречный. Не будет только Петра Ивановича Захарова.
Мы знаем, что его нет. А может быть, в эту же самую непогодь две женщины, мать и дочь, с вечера до утра, не смыкая глаз, проговорили об отце и муже. Он самый лучший, самый дорогой у них. Жадная, неумирающая надежда на встречу с ним не покидает их ни на минуту. И пусть придет по почте лоскут жесткой бумаги — известие о гибели бесконечно родного им, плоть от плоти, человека. Они примут горькую весть, разотрут не одну слезу на щеке. Но все равно не станут верить, что его нет, не будет. Сердце до последнего удара не перестанет звать его.
Каталина
I
Не прошло и года, а человека уже не узнать. То ли у меня отшибло память, то ли время летит сломя голову. Не успеешь оглянуться, как прожита вечность, с разнообразием ее радостей, слез, утрат. В те три дня я знал ее девочкой и сам, еще зеленый юнец, по-отцовски заботился о ней, а сегодня из опекуна, кажется, стал опекаемым.
Наша часть грузится в эшелоны. Едем на отдых. Разведчики — эта фронтовая аристократия — успели уже начиститься, побриться; у них больше, чем у других орденов. Гордость, молодецкая выправка, величественная снисходительность к связистам, пехотинцам и ко всей остальной братии, как выражаются они, написаны у них на лице. Все заняты погрузкой машин, техники, военного скарба, а они лоботрясничают: ни дать ни взять — привилегированный класс, у них меньше всего имущества, зато больше, чем у кого бы то ни было, груз славы. Из старых моих друзей-разведчиков мало кто уцелел, все новые, в основном молодежь, но традиция живет. Человек еще вчера под стол пешком ходил, только-только успел стать разведчиком, а глядишь, апломба в нем, как будто самого Гитлера в качестве языка привел.
По служебным делам я ещё на несколько дней оставался на месте. Настроение не ахти какое. Всегда так— из тыла рвешься на передовую, а попав в пекло, тянешься в тыл. Н особенно донимает тоска, когда твои однополчане покидают тебя.
Как знать, может, как раз в последнюю минуту, именно в ту, когда ты остался подчистить чьи-то хвосты, тебя и отыщет какая-нибудь пуля-дура, чем черт не шутит.
— Эй, Метелин! — окликнул лейтенант Березин. — Своих ищешь? Наш вагон возле радисток.
Он догнал меня и пошел рядом.
— Значит, остаешься? Со всеми вместе оно, понятно, лучше!
— Не утешай, сам знаю. Да полковник брюзжит, — ответил я. —| Вот и остаюсь. За мою любовь к Санину мстит. Ну, и к тому ж недоверие. Как-никак — бывший штрафник!
Березин промолчал. Он не разделял моего мнения. Решил, видно, что просто мне не хочется оставаться, что я, пожалуй, предпочел бы, чтобы эта участь выпала другому.
— Все мы немного эгоисты, — бесхитростно усмехнулся он.
— Возможно. Видно, я не составляю исключения.
Березин из тех людей, кто мечтает совершить в жизни значительное. Взгляд его на людей, события не омрачен дотошным раздумьем о вещах, о собственном месте в жизни и своей ответственности. Он воспринимает мир как мир — прекрасный и правильный, таким, каким он был создан еще в детстве, в его воображении близкими людьми. В ложь и подлость не верит; человека видит только в одном свете — солнечном, и ему, человеку, поклоняется. Как-то мы заспорили с ним. Я проклял весь род фашистов и заодно нагромоздил на немцев такого, что и самому стало тошно.
— Немцы дали Гёте, Энгельса, Бетховена, Гейне, — возразил Березин. — И каждый немец все-таки человек. Подавляющее большинство их, правда, мерзостно исковеркано подленькой идеологией. Мы должны помочь им найти себя.
— То-то они и дают тебе сегодня кувалдой по голове!
— Не знаю. Все мы сегодня во власти глупости...
Я остолбенел. И часто потом удивлялся Березину, пока не привык к нему.
Пробираясь к голове эшелона, Березин сказал:
— Эх, брат, скоро тыл. Поживем! Ты тут не волокить. Ждать буду тебя каждый час.
Полустанок забит людьми, техникой. Платформы трещат под тяжестью орудий и танков. У вагонов радисток и разведчиков праздничное настроение: шум, смех, болтовня. Девушки оккупировали пульман и, уложив небогатые свои пожитки, облепили перекладину в двери, как птицы насест, иные стояли около, в окружении разведчиков.
Увидев меня и Березина, девушки весело зашумели:
— Товарищи лейтенанты, почему у вас все разведчики такие хвастуны?!
— Этого не может быть, — заступился Березин.
— Поклеп возводят, товарищ лейтенант! — возмутился солдат моего взвода Петя Кремлев. — А если пошло на то, так лучше нас во всей армии не сыскать парней. Верно говорю!
— Гляди на них! Чем не скромники! Ха-ха-ха! — грянул смех из вагона.
Кремлев расправил под ремнем гимнастерку:
— Смейтесь, смейтесь. Плакать будете, если повернемся и уйдем.
— Скатертью дорога.
— Мы на них ишачили, грузили, а они хиханьки да хаханьки теперь.
— Разведчики и охотники одним мылом мыты: врут и глазом не моргнут.
— Целое же вёдро семечек вам притащили, чтоб не скучно в дороге было. Вот она, женская благодарность!
— Подумаешь, семечки!.. Артиллеристы вон вагон арбузов нам нанесли. И не трубят о своих заслугах. Вот что значит правильные люди!
Разведчики разобиделись не на шутку.
— Вкус у вас, девоньки, однако, прямо скажем — ниже среднего! Артиллеристы! Никакой солидности. Мы, может быть, когда надо, и «охотники», для вас же стараемся! Но мы не мелкота. Адью! — как по команде они повернулись, оскорбленные в своих лучших чувствах, и показали девушкам спины.
— Ну что? Съели? — спросил я у радисток, смеясь.
— Ничего. Опять вернутся. В десятый раз они сегодня грозятся нарушить с нами перемирие.
— Плохо вы знаете разведчиков, — сказал Березин.
Тут я заметил, что из вагона, облокотившись о перекладину, за мною пристально следит смуглая, синеглазая девушка.
— Не узнаете?
И она спрыгнула на землю.
— Каталина!
Она порывисто припала к моей груди.
— Какое счастье! Я все время помнила, думала о вас. И не верила, что встречу.
Радистки и Березии ничего не понимали.
— Ба! Гляди! Да никак тут любовь, — раздались голоса.
Я смутился. Легонько отстранил Каталину. В душе я был несказанно рад этой встрече, но меня сковало какое-то чувство неловкости, что Каталина чуть ли не плачет от радости у меня на груди.
— Простите,—почти резко сказала она, заметив мое смущение, и тотчас ушла в вагон.
II
Как часто мы сами причиняем себе боль! Сидит в нас полный самим собою болван и не позволяет быть непосредственным, нормальным человеком: выдумывает какие-то свои обывательские, мещанские законы морали и подчиняет им всего тебя с ног до головы.
— Не в моих правилах вмешиваться в чужие дела, и я не собираюсь делать выводов, — заметил Березин, когда мы, провожаемые вопросительными взглядами притихших радисток, отошли от вагона. — Но, судя по всему, ты неправ.
Первая глупость влечет за собой вторую: я нагрубил Березину.
— Ты поостынь. Имей смелость признать, что неправ, — повторил он. — Говорят, только дурак может обидеть человека. Но насколько чаще это делают умники!
— Намекаешь?!
— Нет, просто хочу сказать: мало считать себя умным, надо еще и быть им.
— Чего тебе и желаю, — вспылил я, хотя и знал, что грубость — не лучший довод.
В памяти встали Пуховичи. Озабоченный капитан Кораблев, восемнадцатилетняя синеглазая Каталина. Я вспомнил все: и смерть, и седую прядь в волосах, и мутную, хмурую Березину, и штыковую атаку, и немцев, бредущих по колено в воде, и опять Каталину... Вел себя, как последний отпетый идиот. А в полдень эшелона уже не было на полустанке. Я только и успел сказать Березину:
— Николай, все может быть. Мне предстоит некоторое время еще провести в окопах. Передай Каталине, что вышло все как-то глупо. Я искренне прошу у нее прощения.
Березин растрогался, глаза потеплели. Сказал, что все уладит, он знает; Каталина — славная девушка, с ней он вместе учился в школе особой службы.
— Но она, как и я, неудачник, оставила школу. Неделю назад попала к радистам, — добавил он.
«Неудачник», — усмехнулся я. Ему без малого девятнадцать. Голубоглазый, с еще ни разу не бритым, прозрачным и свежим, как у девушки, лицом юноша. Что успел он испытать за свои годы, чтобы стать неудачником? Ничего... И в то же время слишком много: два месяца он в разведке! В Березине живут и спорят между собой мальчишка и муж. Первого он прячет в себе, второго подчеркнуто выставляет напоказ. От этого нередко он кажется смешным и давно бы стал мишенью злых острот разведчиков, если бы не его непосредственность. Лишенный всякой хитрости, он был чист, как родник.