Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На «пятачке» начался общий танец.
— Ваши подруги танцуют. Давайте и мы, — пригласил я ее.
— Только потому, что танцуют они?
— Нет, не только...
А вы не застыдитесь танцевать со мною?
— Вижу, вам кто-то успел испортить настроение. Кто же?
— Может быть, и вы...
— Это невозможно, хотя бы потому, что для этого у меня еще не было времени.
— Это правда! Вы не особенно спешили меня видеть. Суета сует.
— Странно. Поучал Березина, а усвоили вы, — вырвалось у меня. Именно эти слова были сказаны мною в начале вечера Березину.
Каталина рассмеялась.
— Чему вы смеетесь?
— Пойдемте танцевать, — уклонилась она от прямого ответа.
— Давайте лучше побродим. Смотрите, какое великолепие! Покой. Деревья спят. Я ни разу не видел на передовой, чтобы спало дерево. Вы успели ко всему этому привыкнуть. А для меня все кругом не настоящее. Кто-то взял и выдумал этот мир. Он словно из какого-то чудесного сна.
— Значит, бродить? — переспросила она.
— Да..
— Сегодня мне не хочется ни в чем перечить вам: слишком многим обязана я вам. — В голосе Каталины мне послышались насмешливые нотки.
— Опять задираете?
Каталина взяла меня под руку:
— Пойдемте. Я сказала правду. Я действительно многим обязана вам. Когда-нибудь, если захотите послушать, все расскажу. Вы, поди, забыли Березину. Я—нет. И никогда не забуду.
Залитой голубоватым светом молодого месяца улицей мы вышли к реке. Рука у Каталины горячая. Радость ее теплом вдруг передалась мне. Когда-то я в душе молил судьбу, чтобы с этим маленьким человеком ничего не случилось; хотел быть ему отцом, старшим братом, заботливым и взыскательным. Сейчас, чувствуя ее рядом, заглянул в глаза — они почти возле моего лица, — и в пристальном, лихорадочном напряжении их уловил что-то неизреченно нежное.
— Каталина, вы очень повзрослели.
Она покачала головой:
— Нет, ничего не изменилось. У меня — только, чур, секрет! — в вещевом мешке есть кукла из лоскутов. Это моя первая любовь. Когда ложусь спать, я, представьте, играю с нею и тоже укладываю спать...
У меня защемило сердце от этих слов. Чтобы справиться с волнением, высвободил локоть, остановился. Бросил камень в реку—по глади побежали круги. Лицо Каталины в сумеречном тумане. Я взял ее за плечи.
— Нам лучше уйти отсюда... — сказала она, но не двинулась с места. Стояла безропотная и доверчивая, как белый цветок.
— Пойдемте, — сказал я.
— Нет, — глаза ее были полны слез. — Я хочу вас поцеловать...
— Каталина?..
— Я так хочу!
— Смотрите, кто-то идет.
Я никого не боюсь.
Она обвила тонкими сильными руками мою шею и поцеловала в губы. Все в ней дышало огнем. Руки, голова, грудь.
— Пойдемте! — вдруг с непонятным ожесточением сказала она и почти убежала от меня.
Я медленно направился вслед вдоль берега реки. В стороне спали, нахлобучив камышовые шапки, дома. Дорогу щедро устилал серебром месяц. Зеркало воды тоже в серебре. Каталина остановилась у обрыва, издали был виден ее склоненный силуэт. Когда я подошел, она даже не взглянула в мою сторону.
— Что с вами?
— «Умри, но не давай поцелуя без любви!» — Она резко повернулась ко мне всем корпусом. — Вы помните, кто записал в свой дневник эти слова?
— Что вы хотите сказать?
— Только одно: лучше бы вас не было. А теперь пойдемте домой.
Я пожал плечами.
— Что ж, человеку можно нагрубить, даже больше— ударить по лицу и считать при этом себя правым. Человек безответен, осел начнет лягаться.
— Вы ничего не понимаете. Черствый, ледяной человек! И что бы вы ни сказали сейчас, пусть даже правильное, все равно это будет неправдой. Я долго ждала вас, чтобы сказать все. И что же? Там, при встрече на полустанке, вам было стыдно, что я бросилась к вам с открытым сердцем. А сегодня... Я не пойму, что делается со мною. Неумная, пустая, не способная ни на что девчонка! И любить не умею. Все во мне гадко, скверно. А человек для того и человек, чтобы в нем ничего не было гадкого, мелкого, скупого, чтобы он радовал своим присутствием жизнь. Что смогла я? Ничего!
— Погодите,—прервал я Каталину.—Мне слишком дорога память вашего отца, чтобы я мог позволить вам говорить и делать глупости. Лучше ответьте мне, почему вы оказались и вели себя как дома у полковника Войтова?
Каталина долго молчала и вдруг заплакала.
— Я ничего не понимаю. Все не так, не то, — сквозь слезы говорила она. — Войтов здесь ни при чем. Я думала — будет радость, а вот... — Она, как дети после слез, прерывисто и глубоко вздохнула. — Вы не сердитесь. Это пройдет. Я давно не плакала. А, оказывается, надо и поплакать. Слезы что-то смывают с души... Вот видите, я уже не плачу. При чужом я бы не заплакала. — Каталина движением пальцев стерла слезы, улыбнувшись. — Что вы смотрите?! Смешно глядеть на плаксу, правда?
Я отрицательно покачал головой, а сам думал, что Каталина, как неотстоявшееся молодое вино, бродит, но у вина для этого есть условия и время, а у нее нет. В восемнадцать лет отказаться от восемнадцатилетия, заживо похоронить в себе все связанное с ним и облачиться в гимнастерку солдата — как это трудно и сурово!
— Скажите что-нибудь, — Каталина взяла меня под руку. — Глядите, река совсем неподвижная. О чем вы думаете?
— Думаю о вас. Ведь с того дня, как увез вас генерал Жолобов, много утекло воды. Чем вы занимались этот год? Почему вы сегодня солдат? Почему не разыскали мать, не остались с ней? Как оказались в нашей части? Вы, кажется, были в спецшколе? Видите, вопросов сколько!
Каталина заговорила не сразу.
— На них можно ответить одним словом и все понять, если захотеть. Когда-то я тоже засыпала вас вопросами, теснившими мне грудь. И ни на один из них вы не захотели ответить прямо. Вы правильно сделали, что поступили так. Никакие объяснения не помогут понять, что происходит сегодня. До этого надо дойти самому. И я постигла, что должна делать, поэтому я здесь, в армии.
— Почему вы покинули спецшколу?
— Разве вы всегда поступаете так, как хотите?
— Значит, это произошло помимо вашей воли?
— Не знаю.
— Вы не хотите ответить?
— Я вам сказала правду.
Чем дольше мы говорили, тем более непонятной для меня становилась Каталина. Она успокоилась. Лицо ее посуровело, в голосе не слышалось слез. Неоперившимся птенцом, капризным и наивным, и одновременно многоопытным человеком казалась она мне. С одной стороны, в ней жили непонятная жестокость и трезвость, с другой — глубокая нежность. Упади снежинка ей на душу и оцарапает ее. Кто она?
— Каталина, что у вас общего с Войтовым, почему я застал вас у этого старика? — спросил я. И будто ударил ее по лицу. Она резко высвободила руку из-под моего локтя.
— Вы всю вину валите на головы отцов и думаете, что правы? И эту ли истину надо искать — кто прав, кто виноват? Войтов оказался сердечнее вас, и не любить его в те минуты я не могла.
— Пойдемте домой, — сказал я, видя, что чем-то ожесточил Каталину.
У дома, где жила она с другими девушками-радистками, я пожелал ей покойной ночи. Поднявшись на крыльцо, она помахала рукой, сказала:
— Передайте лейтенанту Березину, чтобы на меня не злился. Когда-нибудь он все поймет правильно.
— Он — возможно, но я ничего не понимаю. Объясните, что все это значит?
Каталина ничего не ответила, улыбнулась и скрылась за дверью.
V
Минула неделя. Втянуться в мирную жизнь не составляло труда. Война еще жила в сердце, но была далеким событием, а что далеко, волнует постольку, поскольку требуют этого либо правила приличия, либо иные мотивы; человеку порой необходимо непосредственно соприкоснуться с бедами, чтобы он знал, что это такое, и не страдал забывчивостью. Это правило отлично усвоил Войтов. Он до отказа загрузил сутки боевой учебой бойцов и командиров, в его жестком регламенте передохнуть некогда. Но мы изворотливы, умудряемся найти время и для себя, будучи твердо убежденными, что там, где пройдет заяц, проберется гончая, где проберется гончая, там пройдет охотник, а где — охотник, там пройдет лошадь, где пройдет лошадь, там проедет повозка.
С Березиным у нас дружба — водой не разлить. Правда, он по-прежнему ревниво хранит в тайне свои сердечные дела. Но кое-что я заприметил и терпеливо жду, когда он раскроется. Каталину почти не вижу. День провожу в степи на занятиях с бойцами, а вечерами торчим на разборах у Войтова. Передаю ей приветы через Березина. Он свой взвод взвалил на меня; сам предпочитает дежурство по части, различные штабные поручения. Все эти ухищрения для того, чтобы чаще видеть Каталину. Он весь во власти мятущегося чувства, хотя вида не подает. У меня на душе иногда скребут кошки, просыпается что-то безотчетное, похожее на ревность, но я боюсь признаться в этом даже самому себе.