Невыносимое одиночество - Маргит Сандему

Спустившись вниз, она услышала на кухне лай. Тролль? Разве они не взяли его с собой? Они всегда брали на прогулку собаку. Самым важным в их прогулках было дать Троллю порезвиться.

Выпустив из кухни явно обрадованную собаку, она остановилась в недоумении.

Куда они подевались?

И она поспешила в комнату Доминика.

Комната была пуста, как она и предполагала.

Посреди кровати лежало письмо. На нем красивым почерком Микаела было написано: «Анетте».

У нее перехватило дыхание, екнуло сердце. Глубоко вздохнув, она принялась читать.

«Любимая!

Чтобы избежать душераздирающих сцен, мы тайком уехали в Норвегию, Доминик и я. Нам нужно ехать, пойми. Время летит так быстро, и мне необходимо встретиться с моими родственниками. И я с радостью взял с собой Доминика, чтобы он не переживал того же, что пережил я в юности: ощущения, что у него нет корней, что он отовсюду гоним и никто его не понимает.

Не беспокойся, он вернется. Я люблю своего сына, ты же знаешь, и я не желаю ему никакого зла. Я позабочусь о том, чтобы он вернулся к тебе в целости и сохранности. Через несколько недель ты увидишь его. Ведь он вырос рядом с тобой, и я вовсе не бессердечен, чтобы отбирать его у тебя.

Сам же я не вернусь назад, дорогая, любимая Анетта! И не только потому, что тьма готова поглотить меня целиком, но и ради тебя самой. Вчера я увидел, как ты счастлива и свободна рядом с Анри. И я понял, что держу тебя в клетке этого брака, который можно назвать комедией. Дорогой друг, нет ничего более неудачного, чем неудавшаяся комедия. Ты не можешь ответить на мою любовь. Ты католичка и не можешь развестись, но, оставшись вдовой, ты сможешь снова выйти замуж, если захочешь.

Вчера вечером ты спросила, почему я зашториваю на ночь окна. Ни тебе, ни мне не станет лучше от того, что я отвечу — но я все же отвечу: мне снятся дурные сны, связанные с тем, что я пережил в Ливландии и о чем я не могу рассказывать. И если я вдруг просыпаюсь посреди такого сна и вижу голую поверхность стекла, мне кажется, что я вижу руки, ощупывающие оконную раму, чтобы проникнуть вовнутрь, мне кажется, что я вижу белое лицо с большими, ищущими глазами, — и тогда мне кажется, что я не могу противостоять этому, мне кажется, что я сейчас встану и открою окно. А этого делать нельзя. О, как это глупо, Анетта, ведь снаружи никого нет, просто голова моя работает не так, как надо. Все это приводит меня в отчаяние, я так устал от этого!

Дорогая, я мог бы дать тебе столько любви! Но мы оба безнадежно ранены этим браком, устроенным нашими доброжелателями, но не подходящим ни для тебя, ни для меня. Я знаю, что у тебя все будет хорошо, у тебя подходящее окружение.

Передай привет Марке Кристине и дяде Габриэлу. У меня не было времени, чтобы навестить их — да, дядя Габриэл ведь все еще в Дании, а Марка Кристина… Поблагодари их за все, что они сделали для меня в мои одинокие годы. Марка поймет меня, она ведь выросла почти в тех же условиях, что и я.

Прощай, любимая, хорошо воспитывай Доминика, чтобы он вырос свободным и счастливым человеком!

Твой Микаел».

Анетте хотелось закричать.

— Нет! О, нет! — жалобно шептала она. — Это не правда! Это не правда! Микаел, что ты наделал?

Но в следующий миг она добавила:

— Что же я наделала? Ох, Микаел! Удивительно было то, что в первый момент она даже не подумала о Доминике.

Она принялась бесцельно бродить по комнате, готовая вот-вот расплакаться. Потом сбежала вниз по лестнице, выскочила раздетая во двор и со всех ног побежала в Мёрбю, зажав в руке письмо.

Через некоторое время она почувствовала резь в груди и в ушах, но возвращаться было уже поздно. Она замедлила шаг, тяжело вздохнула, накинула на голову шаль и вошла, наконец, во двор. И тут она обнаружила, что за ней увязался Тролль. А ведь ему нельзя было появляться в Мёрбю, иначе он просто ввязался бы в драку с собаками, жившими при замке. Плача, она пыталась прогнать его домой, хотя ей вовсе не хотелось строго обращаться с собакой Микаела и Доминика. В конце концов пес внял ее уговорам: остановился у ворот, поджав хвост и свесив уши, скорбно подняв одну лапу, глядя на нее непонимающими глазами. Анетта пыталась подбадривающе и одновременно строго махнуть ему рукой, но это ни к чему не привело.

В прихожей замка Мёрбю было тепло. Она сказала, что хочет переговорить с графиней.

Марка Кристина еще не встала, по утрам она любила поспать, особенно, когда Габриэла Оксенштерна не было дома. Поэтому Анетта сказала слуге, что желает поговорить с ней как можно скорее. Она так нервничала, что кусала костяшки пальцев.

Вошли оба мальчика, двенадцатилетний Густав Адольф и четырехлетний Габриэл.

Всякий раз, глядя на них, имевших большую разницу в возрасте, она думала о тех двоих, средних, что умерли от такой обычной детской болезни, как корь.

Густав Адольф пришел узнать, нет ли с ней Доминика. С натянутой улыбкой Анетта ответила, что он уехал на время со своим отцом и что скоро вернется. Она умоляла Мадонну, чтобы это было так.

Слуга вернулся.

— Ее милость попросили меня передать Вам привет и сказать, что они Вас примут, если только графиня соблаговолит пройти со мной.

Анетта по-прежнему носила свой графский титул, хотя она и вышла замуж за не-совсем-дворянина.

Марка Кристина полулежала в постели, на коленях у нее стоял поднос с завтраком.

— Доброе утро, Анетта, ты так рано на ногах! Это служит мне укором. Теперь уже половина одиннадцатого! Хорошо, что Габриэл не видит меня. Но у тебя испуганный вид. Надеюсь, ничего не случилось?

— Случилось, — почти истерично произнесла Анетта, — Микаел уехал! И он взял с собой Доминика!

Отставив в сторону поднос, Марка Кристина села поудобнее.

— Что ты. сказала?

— Вот! Читай! Это все, что он оставил мне!

В полной тишине Марка Кристина прочитала письмо, потом отложила его в сторону.

— Почему никто из вас не говорил мне об этом раньше? — озабоченно произнесла она. — Габриэл называл его хиляком! Оказывается, Микаел болен? Что с ним?

— Мы не знаем. Он сам этого не знает. Он только говорит, что катится вниз. Когда он в последний раз вернулся домой, вид у него был жуткий.

Графиня Оксенштерн, урожденная Лёвенштейн-Шарффенек, кивнула:

— Когда он в последний раз был дома, я не очень-то интересовалась им, предаваясь скорби о своих маленьких сыновьях. Но теперь, когда ты сказала об этом, я вспомнила, что он был сам не свой, вид у него был… жалкий.

— Да… Но он точно не знает, почему. Он говорит только, что ненавидит военную службу. Он не хочет больше воевать.

— Но почему же он снова отправился туда? Почему ничего не сказал Габриэлу?

Анетта опустила голову.

— Думаю, никто из нас не отдавал себе отчета в том, насколько все это серьезно. И меньше всех — я сама. Мне казалось, что пожинать лавры на поле брани — великое дело. В таком молодом возрасте он уже капитан. Мы не прислушивались к его словам, ни дядя Габриэл, ни я.