Год активного солнца - Мария Глушко

Так ярко и отчетливо представилось все это, как будто уже случилось, произошло. Даже легче стало.

Если б еще недавно кто-нибудь сказал мне, что когда-то я дойду до этого!

Она всегда отказывалась понимать женщин, которые яростно, не разбирая средств, цепляются за мужей. Жалуются по всем инстанциям, выслеживают, бьют окна соперницам. Она не понимала и осуждала таких женщин. Считала: их единственный благородный удел — гордое, молчаливое страдание.

Оказывается, все мы, в сущности, обыкновенные бабы. С той разницей, что одни бьют стекла соперниц натурально, другие, как я, — мысленно.

Встретилась знакомая учительница, остановила, засыпала вопросами. Кира Сергеевна, натянуто улыбаясь, вставляла «да», «нет», «конечно» и думала: может быть, она все знает. И многие знают. Может быть, весь город уже знает.

Дома ее встретила тишина. Еще на улице, взглянув на темные окна, она поняла: его нет.

В прихожей на плечиках висело его старое пальто на поролоне с круглыми, примятыми на сгибах рукавами. В мягко опущенных плечах — одно чуть ниже, в складке на талии угадывались очертания его фигуры. Она постояла так, провела ладонью по рукаву, потом ткнулась лицом в воротник. Почувствовала слабый запах одеколона и пота. Его запах.

— Что ты наделал?.. Что ты наделал? — тихо сказала она. И заплакала.

35

В сапожках хлюпала вода — просочилась через застежки, зонт изламывался на ветру, мешал идти, и она сложила его, шлепала по лужам, не разбирая дороги. Холодно били по чулкам густые тяжелые брызги.

Что за февраль — опять дожди, ни одного светлого дня. И лето, и осень лили по-сумасшедшему, скорее бы уж кончался этот год активного солнца. Но она вспомнила, как сама когда-то сказала Жищенко: «Для нас с вамп он не кончится никогда».

Еще на площадке стянула шубку, с которой текло, бросила в прихожей на журнальный столик. Стащила раскисшие, скользкие сапожки, сунулась в ванную. Там перед ванной сидел на корточках Александр Степанович, стирал рубашки.

Она смотрела, как трет он в кулаках воротничок.

Александр Степанович поднял голову, спросил:

— Я мешаю?

Она увидела, как он постарел. Отросшие седые волосы закрыли уши и худили лицо, глаза с тонкими серыми веками запали, как у больного.

Он смыл с распаренных ладоней пену, встряхнул над ванной руки и вышел. А она все стояла у дверей с сапожками в руках, забыла, что должна их вымыть.

Потом специально вошла к нему в комнату, чтобы еще раз посмотреть на него. Он стоял у окна, ссутулившись, и смотрел, как о перила чужого балкона разбиваются толстые дождевые струи.

— Тебе привет от Игната, — сама не знала, зачем соврала.

— Как он там? — не оборачиваясь, спросил Александр Степанович.

Волосы закрывали всю его короткую шею, неопрятно наползали на воротник, а когда он повернулся к ней, она уловила новое выражение в его лице: как будто он боязливо прислушивался к чему-то.

Она ушла на кухню, рассеянно ела, пила чай, потом долго курила на балконе, смотрела, как ветер мотает его рубашки, развешанные воротничками вверх. Вспомнила, как неловко тер он в кулаках рубашку.

Он давно стирает себе сам, но она не замечала этого… А сегодня там, в ванной, показался старым, заброшенным. Словно увидела его после долгой разлуки. Счастливые так не выглядят.

Но почему? Разве не сам он захотел этого? Не сам распорядился их жизнью? Он получил то, к чему стремился.

Хотелось думать со злой радостью: вот и ты несчастлив, но свое несчастье ты построил сам, и некого винить… Но не было ни злорадства, ни ненависти. Все куда-то улетучилось.

Она смяла сигарету, поправила на плече шарф. Слегка знобило, ноги схватывало холодом, но в комнаты не хотелось. Боялась, что еще раз увидит его и опять затопит жалость. Тогда станет еще труднее.

Здесь было свежо и тихо, низко плыли тучи, покачивались на улице фонари, роняя иголки света, прожектор бил в затянутые полиэтиленовой пленкой пустые окна строящегося дома, на балконах суетились, размахивая руками, темные фигурки в одинаковых комбинезонах.

С голых веток сыпались капли, с тонким всплеском падали в лужи, ветер все гнал тучи, в разрыве выглянула белая луна.

Февраль по календарю — еще зима, а в скверах и парках уже пробилась новая травка, рано набухли почки, и прошлогодние прелые листья уже стали землей. Скоро весна, подумала Кира Сергеевна. И опять ей хотелось заплакать. Она плакала теперь легко и часто, все рай ил о ее — запах хлеба, щебет птиц, вид тонких озябших веток, беззащитность плачущего ребенка… Скоро весна, но что она мне?.. Все позади. Живи я хоть сто лет, не будет ничего. Одна работа.

Кира Сергеевна вернулась в комнату. За стеной, в столовой, слышался знакомый голос диктора. Хотелось туда, к телевизору, чтоб не сидеть одной. Но она не пошла.

Рылась в книгах, искала, что почитать. Наткнулась на альбом. Новогодний подарок дочери и мужа.

Тогда я еще ничего не знала. А это уже было.

Она погладила застежки альбома, открыла его.

«Ступени жизни». Кира-девочка с красным галстуком. Кира-комсомолка. Кира-учительница со своим первым выпуском. Уже не Кира Кира Сергеевна. Совещание учителей — Кира Сергеевна на трибуне. В президиуме торжественного собрания.

Ступени жизни.

В конце оставались пустые листы без фотографий. Для будущего.

Какого будущего?

Она поместила бы сюда, в финал, себя сегодняшнюю. Как сидит в кресле усталая, стареющая женщина и перебирает прожитую жизнь.

Только фотографировать некому. Одна.

Почему — одна? При муже, при дочери… Чья тут вина — неужели моя? Я делала что-то не так, жила не так? А как надо? Нас с детства звали в большую жизнь за пределы дома, учили идти вперед, работать, преодолевать… Учили освобождаться от мелких будней быта, чтобы, вырвавшись, бежать вперед. Мы бежим, бежим… И все не можем остановиться… И я бегу, работаю, не щажу себя, устаю, недосыпаю — в чем же моя вина?

Умолк телевизор. Она услышала шаги мужа и испугалась, что он войдет к ней и увидит, как сидит она тут над альбомом.

Но он не вошел. Зачем-то двигал на кухне стулья, потом долго плескался в ванной, она слышала шум воды.

Выключила свет, сидела в темноте, прислушивалась к звукам дома. Где-то плакал ребенок, наверху без конца прокручивали одну и ту же крикливую песенку, журчала в ванной вода. Вот так она и будет теперь прислушиваться к его шагам, всматриваться в постаревшее лицо, терзаться своей непонятной виной. Если его нет дома, смотреть на часы, ждать, чтоб пришел, и думать: он там, у нее. А когда придет, ловить запах чужих духов, чужого дома, бояться, что вот откроется дверь и в светлом проеме возникнет его фигура, — бояться и желать этого…

Так нельзя, надо что-то делать. Если не видеть его, может, станет легче. Самый простой выход — разменять квартиру. Но потом она подумала: наверно, для этого нужно развестись.

Представила себе — ладно, пусть не суд, а загс, который в ее подчинении. Сенсация на весь город.

Что за проклятие — жить на виду!

Развод отпадал — она понимала это с самого начала.

Должно быть, и он понимал, что развод — не выход для них.

Вдруг она подумала: ему тяжело потому, что он любит другую женщину и не может на ней жениться. Потому что знает: на развод я не пойду, не могу пойти. Выходит, я связала его. Я, всю жизнь твердившая о свободе, не могу эту свободу ему дать!

Но ведь он знает меня и знал, на что идет. Где же выход?

Получался заколдованный круг, из которого она не могла вырваться.

Накинула шарф и, прихватив сигареты, опять пошла на балкон. На перила длинного балкона падала широкая полоса света. Из его окна. Вот и она исчезла — он лег спать.

Она долго курила, смотрела на залитый огнями город. Вспомнила, как Олейниченко тогда сказал: «Я причастен к тому, что в новых домах зажглись огни».

Густо вспыхивали окна соседнего дома. Голубовато светились этажи больницы. Кира Сергеевна подумала, что и она помогла засветиться каким-то огням. Только свои погасила.

36

Девушка заглядывала в бумажку, называла цифры: столько-то правонарушений, первичных и повторных приводов… Лишено родительских прав… Помещено в интернаты…

Так говорит, как будто гордится этими цифрами, подумала Кира Сергеевна.

Милицейская форма сидела на девушке ловко, узкие погоны подчеркивали четкий рисунок плеч, на голове не по-современному уложены тугие косы, и она все время притрагивалась к ним сзади, словно проверяла, тут ли они.

А потом уже без бумажки, по-домашнему просто рассказывала про Колю Емельянова, который опять бродяжничает, ночует в подвалах, курит в свои двенадцать лет, как взрослый, деньги, что мать оставляет, тратит в три дня, а после собирает по городу и сдает бутылки.

— Я смотрю дневник, а там за всю неделю — ни одной отмотки. «Прогулял?» — спрашиваю. «Ага, — говорит, — только ты не бойся, как мать приедет, я догоню».