Год активного солнца - Мария Глушко

— Я потому спросила, что… Когда мы отдыхали в пансионате, это уже было?

— Да.

Боже мой, какая грязь, какая грязь!

— Ты должен был мне сказать, — повторила она.

Вбежала Ленка, сунула деду рисунок.

— Смотри, Восьмое марта: это Кира, это мама, это я.

— Где же я? — рассеянно спросил он.

— Тебя нет, ты пошел за цветами!

33

Время от времени эти три женщины начинали кричать, крики ударялись о стены маленького кабинета, отдавались болью в висках. Она пыталась утихомирить их, они затихали ненадолго, но потом опять голоса взвивались к потолку, круто перемешивались в тесной комнатке, и Кира Сергеевна чувствовала, как стучит в виски тонкое, острое.

Они не ссорились, просто разговаривали, спорили, каждая доказывала свое и старалась перекричать всех. Тон, конечно, задавала заведующая горздравом, маленькая старушка с девчоночьей челкой. Вопила грубым, прокуренным басом:

— Кира Сергеевна, миленькая, у меня нет сынков-пасынков, для меня все равны, но отдавать помещение онкологии — как голому манишка! Онкологию не спасет, зато свяжет нам руки!

— А абортировать где? Где? — вопрошала главврач роддома тонким, режущим голосом.

Главврач онкологического диспансера, приложив к глазам платочек, вставляла междометия на рыдающей ноте — она потеряла надежду перекричать собеседниц.

Кира Сергеевна слушала, болезненно сдвинув брови, а когда от криков становилось невмоготу, просила:

— Тише… Ради бога, тише…

Роддому строили гинекологический корпус, и теперь шла торговля за помещение, которое освободится. Кира Сергеевна вспомнила тесные, забитые кроватями палаты, перегороженный коридор, крошечный приемный покой — только от великой нужды можно вот так кричать и ломать копья из-за этого флигелька. Они и кричали от нужды.

Ей невыносимо было сегодня, сейчас слушать эти возгласы и что-то решать, перед глазами все еще стояло вчерашнее — каким несчастным, смятенным сидел он перед ней и как спросил: «Разве ты не знаешь?» Не по-мужски трусливо отводил глаза, пытался свою вину переложить на нее — «ты предала раньше!» Сказал бы проще: «Ты не пускаешь в свою постель!» Грубо, зато честно. Да, не пускаю. Потому что устаю, всю жизнь везла два воза — домашний и служебный, не знала выходных, жила на нервах, а ведь уже далеко не молодая — разве тут до нежностей? Неужели он не мог этого понять? В ней поднималась ненависть к человеку, который предал молча, обдуманно. Словно ударил из-за угла ножом — после стольких длинных, трудных лет. Уж лучше бы он умер. Я бы оплакала его и потом все оставшиеся годы любила бы память о нем.

Опять на нее катился густой ком голосов, хотелось зажать уши, крикнуть самой: «Молчите! Во мне все болит, нет живой клетки, а вы пришли сюда мучить меня какой-то ерундой!»

Но то, с чем пришли эти женщины, не было ерундой. Это тоже жизнь, и надо вмешиваться, решать, отодвинув личное, как отодвинули все свое личное эти немолодые женщины.

Кира Сергеевна смотрела на них и думала: как они прожили свою жизнь? Разрывались между работой и домом, рожали и растили детей, мыли, стирали, варили, бежали на работу, которой они нужны были отдохнувшими, сильными, свободными от всех прочих забот и тревог. Как они могли и успевали все? А если не могли, то чем жертвовали? Кира Сергеевна знала их анкетные данные: у всех семьи, мужья, дети — сейчас, конечно, уже взрослые. Знала, что в делах они не уступят мужчинам, в хозяйствах у них образцовый порядок, что каждая при нужде может сутки торчать на работе, что они выносливее мужчин — только темперамент и крикливость выдает в них женщин. Но счастливы ли они? Этого она не знала. Некогда было узнавать. И незачем.

Нас возвысили над буднями быта. Мы стали командирами жизни. Мы стали слаще есть, мягче спать. Но стали ли мы счастливее?

Нет. Нет.

— Почему же «нет», Кира Сергеевна, миленькая?

Батюшки-светы, наверно, я схожу с ума — уже думаю вслух.

— Если отдадим помещение онкологии, — продолжала заведующая горздравом, дирижируя себе тонкой, сухой рукой, — тем самым потеряем право ставить вопрос о строительстве нового онкологического корпуса! Нам скажут: «У вас есть!»

Все три замерли, распахнув глаза. Ждали ответа.

Милые мои бабоньки, вам-то надо бы знать, что решаю не я. Решает жизнь. И вы знаете это. Ваши крики — «на всякий случай».

— А потому «нет», — вздохнула Кира Сергеевна, — что в онкологии больные, а в абортарии — здоровые. Беременность — это здоровье. Пусть ради больных потеснятся здоровые женщины, которые отказываются от своего здоровья… Если уж вы не убедили их рожать… А больных надо лечить.

Сразу стало тихо. Все поняли: спорить больше не о чем.

За окном мчались машины, слышался утробный вой двигателей, ветер качал провода, мотал голые верхушки тополей, сухая снежная крупка мелко и быстро била в стекла.

— Попробуй убеди их рожать, — пробурчала главврач роддома. — Нас у матери было шестеро, а теперь одного не хотят.

Заведующая горздравом тряхнула своей челкой:

— Ах, оставьте! Ваша мать, наверно, сидела дома и знала только детей. Современной женщине этого мало, ей нужна полноценная жизнь!

Главврач усмехнулась.

— При этой «полноценной» жизни человечество само по себе, без войн и нейтронных бомб, сойдет с лица земли.

Скоро ли они уйдут? — подумала Кира Сергеевна. И встала.

— А новый корпус пробьем. Я обещаю.

Они ушли. Кира Сергеевна выдвинула ящик стола, достала сигареты. Хотела закурить, не успела, расплакалась вдруг. Весь день держалась, работала, принимала людей, выслушивала, что-то говорила, старалась перетерпеть — и вот…

Это ужасно, нельзя так, сюда могут войти, что со мной? Она удерживала слезы, они сыпались на крышку стола, странные лающие звуки забивали рот, ей стало страшно: неужели ничего нельзя с собой сделать?

И в это время вошла Шурочка. Кира Сергеевна закрыла ладонями лицо.

Шурочка не позволила себе ни удивиться, ни вообще заметить ее состояние.

— Там из театра пришли, но если вы не возражаете, я перенесу на завтра, вы ведь не обедали…

Кира Сергеевна всхлипнула, разжала ладони.

— Страшно болит зуб… Нет ли чего…

Шурочка, конечно, не поверила. Когда она вышла, Кира Сергеевна кинулась к сифону. Пытаясь задавить короткие, похожие на икоту рыдания, глотала острую, режущую небо воду.

Шурочка внесла поднос, толчком ноги закрыла дверь. Опустила поднос на маленький столик, разложила на тарелке бутерброды и удалилась.

Между бутербродами и маленьким кофейником лежала пачка анальгина, стоял флакон с валерьянкой. Значит, и правда — не поверила.

Милая моя, умная моя, хоть бы ты меня пожалела. Все считают: сильным жалость не нужна. А жалость нужна всем.

Она приняла таблетку — больно кололо в висках — а валерьянку пить не стала — потом долго будет пахнуть от рук.

Стыдно, что не удержалась, расплакалась. И как вообще теперь сидеть здесь с таким лицом… Посторонних Шурочка не пустит, но могут зайти свои, исполкомовские…

Она посмотрела на часы — скорее бы кончался этот тяжелый день. Хорошо бы сейчас уйти, но как миновать приемную и длинный коридор, где обязательно кого-нибудь встретишь. Да и куда уйти? Дома пусто и тихо, там молчит беда. Нет голосов, нет людей, стоят вещи-враги.

Она курила у окна. На улице все так же бесновался ветер, блестели ледяные лужицы, и не верилось, что вчера после дождя в скверах зеленела трава, дымился под солнцем асфальт и пахло весной. Сегодня — опять зима. Странный год.

На площади, на ледяном пятачке ветром развернуло машину, занесло за осевую, а там мчался троллейбус, сейчас он врежется в машину. Кира Сергеевна свела плечи и сжалась вся, напрягая руки. Троллейбус ткнулся в бровку, остановился. Она перевела дыхание. Было такое ощущение, что это она помогла остановить троллейбус.

Стало темнеть, она включила свет. Вызвала Шурочку, велела убрать поднос с нетронутыми бутербродами и идти домой. А сама села за бумаги. Горели заплаканные глаза, их заволакивало мутной пленкой. Кира Сергеевна без конца протирала очки, прикладывала к глазам мокрый холодный платок.

Долго перебирала планы, протоколы, заявки, письма. Домой идти не хотелось, так бы и сидела тут, но ведь надо где-то спать.

Вдруг подумала: как же мы теперь — двое чужих под одной крышей, в одной квартире? Но тут же отогнала эту мысль, чтоб опять не расплакаться.

Шурочка вошла, встала у дверей, потупив глаза.

— Кира Сергеевна, может, вы все-таки поедите?

Кира Сергеевна посмотрела на нее, потом на часы.

— Почему вы не ушли?

Шурочка вздохнула.

— Вы ведь тоже не ушли…

Кира Сергеевна закрыла папку, дернула ящик стола и опять закрыла. Ей хотелось курить, но она стеснялась Шурочки.

— Моя зарплата раза в три больше вашей, разве мы должны одинаково работать?