Необыкновенные москвичи - Георгий Березко

— Я считал, что вопрос о бомбе нельзя решать без вас, без русских, — сказал Бор. — Но Черчилль... А ведь все могло бы сложиться иначе... Черчилль писал впоследствии, что у него осталось неприятное воспоминание о нашей беседе.

Бор стоял на дорожке, перед кустом зацветшего шиповника, смотрел в посиневшее небо, и его отечное лицо было чуть освещено угасающим светом дня.

— Да, беседа была не из приятных. Но, увы, я добился только того, что за мной установили слежку. Может быть, все же... может быть, мне следовало... — Он не докончил.

А еще через четверть часа они — Бор и Александр Юрьевич — расстались, оба растроганные, но — упаси боже! — не позволившие себе никаких сентиментальных фраз.

Как, однако, ни сузился у Александра Юрьевича круг его впечатлений, он не ощущал себя одиноким, пока с ним оставались его идеи, его формулы и уравнения. Он продолжал работать — изо дня в день, изо дня в день, — ведя свой затянувшийся и, может быть, безнадежный поиск. И то, что упорно не давалось ему, — эта ускользающая истина — вновь и вновь его приманивало, наполняя дни, незаметно складывавшиеся в целую жизнь, неслабеющим волнением, так похожим на любовь со всеми ее испытаниями — с минутами отчаяния и счастьем надежды. Его одинокая любовь не изменяла ему до последнего дня... В то же время Александр Юрьевич с готовностью обычно отзывался на каждую возможность выйти из своего стариковского заточения. Лишь нездоровье могло помешать ему приехать на защиту диссертации ученика, на заседание ученого совета или на пленум Комитета защиты мира. Он не ездил, впрочем, в комиссии, где присуждались премии, полагая, что награждение ученого или художника — это прерогатива потомков и только время возлагает венки бессмертия. Не любил он бывать и на официальных приемах, где, по его мнению, было чересчур шумно и тесно, упорно избегал журналистов, — «слишком уж они торопятся», — говорил Александр Юрьевич и не давал интервью. Но лишь очень плохая погода заставляла его отказаться от вечерней прогулки к реке или в ближайший лесок — от прогулки, главная прелесть которой заключалась в том, что иной раз удавалось по дороге потолковать с каким-нибудь новым человеком — с лесником, с охотником, с колхозным полеводом, с продавцом сельпо, со студентом, приехавшим на каникулы. Александр Юрьевич — и это было труднообъяснимо — безотчетно искал во встречах с людьми другого поколения или других, практических профессий некоей поддержки — не непосредственной, конечно, а вернее, некоего пополнения душевной энергии. Существовала несомненная, пусть и неуловимая связь между его отвлеченными занятиями и самыми простыми, насущно обязательными делами и хлопотами огромного множества людей, — он и они были нужны друг другу не в одном только узкопрактическом смысле. И Александру Юрьевичу время от времени требовалось материально ощутить эту свою связанность с живым миром, эту всеобщность человеческого существования. Он скупо говорил о себе и много расспрашивал, точно пытался услышать какие-то полезные аналогии, подсказки, но что мог ему подсказать колхозный полевод или охотник, увешанный своей легкой пернатой добычей?! И тем не менее Александр Юрьевич радовался этим встречам не только потому, что таким образом отдыхал от своего труда, — он искал в них импульсы для его продолжения. А семинары, которыми он руководил в институте, сделались для него просто необходимыми — и потому, что он узнавал на них научные новости, и потому, что старость с ее сомнительными правами и несомненными ограничениями не присутствовала там. Александр Юрьевич вновь как бы погружался в то, что оставалось самым милым в его воспоминаниях, — в свою студенческую, аспирантскую, кандидатскую молодость; он и оживлялся на этих семинарах, и развлекался, а на следующий день после семинара ему лучше, бодрее работалось.

Часы на стене — безмолвный распорядитель собрания — показали шесть, и на эстраду легко, с места, вспрыгнул загорелый, высокого роста юноша; приподнялись на голове от прыжка и легли на прежнее место его длинные, прямые волосы. Александр Юрьевич покивал докладчику, затем постучал по столу костяшками пальцев худой руки.

— Сегодня... да, сегодня мы займемся немного... научной фантастикой, — растягивая фразу, сказал он.

Докладчик тоже кивнул, соглашаясь, и весело посмотрел в зал, показывая, что он понимает шутку и не обижается.

— А впрочем, без этого... без соблазна пофантазировать не было бы и науки. Мы все фантазируем, более или менее успешно, — негромким, домашним голосом продолжал Александр Юрьевич. — Сегодня мы узнаем кое-что новое о наших возможностях завязать... да, завязать отношения с неземными цивилизациями... если, конечно, мы не одиноки во Вселенной. Но есть гораздо больше оснований предположить обратное.

И он неспешно отошел в сторону, сел у стены и вновь посмотрел в парк. Солнце пылало там на янтарном небе, и в парке по красноватым, посыпанным толченым кирпичом дорожкам бежала тополиная поземка.

Отвернувшись от окна, он сложил руки на коленях и приготовился слушать.

11

Виктор невольно повторил позу Александра Юрьевича и тоже сложил руки — честно говоря, он поначалу был озабочен главным образом тем, чтобы выглядеть полноправным участником ученого семинара. Но вскоре смысл того, что говорил докладчик, заставил его позабыть о такой мелочи. Сообщение, с которого докладчик начал, действительно могло ошеломить: на Земле, оказывается, были приняты космические радиосигналы искусственного, по всей вероятности, происхождения. Их источники — СТА1 и СТА2 — не отождествлялись ни с одним из оптических, то есть видимых, объектов на самых подробных звездных картах. И — что возбуждало особенный интерес — спектры их источников совпадали в основном с теоретически рассчитанными спектрами искусственного радиоизлучения, а угловые размеры были, как и предполагалось, невелики, менее 20". Никто ничего еще точно не утверждал, но было возможно — возможно! — что впервые за всю историю человечества — впрочем, не такую долгую — к людям из космоса проник голос каких-то родственных существ.

В зале все смолкли: как-никак, а подобные сообщения удавалось слышать не каждый день. И только раздавалось дробное постукивание — докладчик, передвигаясь вдоль доски, покрывал ее черное поле уравнениями, изъясняясь на своем математическом языке. Он обосновывал возможность сверхдальней космической связи, рассчитывал наиболее выгодные диапазоны волн, скорость передачи информации. И длинные цепочки формул стремительно возникали под его рукой с зажатым в пальцах, крошившимся куском мела.

Виктор далеко не все прочитывал в его выкладках, тем более что докладчик спешил и сыпал уравнениями-фразами почти без пауз. Но эта математическая скороговорка сама по себе восхищала Виктора и вызывала зависть — так, наверно, начинающий музыкант внимает игре виртуоза. И, даже не поспевая за докладчиком и чего-то не уразумев, он испытывал удовольствие, когда на доске появлялось такое, например, изящное выражение:

— Верхняя граница скорости передач, — пояснял докладчик, — определяется соответствующей известной теоремой Шеннона — при заданной средней мощности передатчика...

И Виктор машинально кивал, как бы подтверждая, что так оно и есть, хотя не мог назвать теорему Шеннона известной, по крайней мере, лично ему.

Еще в школе, на первых же уроках арифметики, Виктора поразили свойства чисел, — казалось, что числа жили самостоятельно, отдельно от людей и вещей. Поначалу они соответствовали точно тому, что можно было увидеть глазами, взять в руки, переложить с места на место; три карандаша, к примеру, две тетрадки, семь перьев, но затем они отрывались от предметов, их породивших. Нельзя было соединить в одно целое карандаши, перья и тетрадки, но 3—2—7 свободно складывались, умножались, делились, возрастали или уменьшались, не обозначая уже ничего предметного. Виктор открыл удивительный мир, вознесенный над миром вещей, где все совершалось по своим, идеальным правилам-законам, которым числа только и подчинялись. Постепенно он проникал во все более далекие области, труднодоступные, таинственные, этой загадочной страны чисел, и самой увлекательной наукой сделалась для него на какое-то время алгебра — царство одних бесплотных символов. А сравнительно недавнее приобщение к понятиям переменной величины, функции, дифференциала и интеграла, к идее бесконечного он пережил как глубоко личное событие. Мир математики был миром чудес, причем самое замечательное состояло в том, что это были чудеса закономерности, свободные от всего случайного и произвольного, от того, что называют чудесами. Даже вещественно невозможное, мнимое обретало в математике условную реальность, так как было рационально обосновано. И решение какой-нибудь особенно сложной задачи, то есть конечное торжество ясной, строгой, отточенной, как шпага, логики, вызывало у Виктора чувство эстетического удовлетворения.