Необыкновенные москвичи - Георгий Березко

— Запомните, пожалуйста, запишите: сто тринадцатая школа, Виктор Синицын. Кажется, у нас есть вакансия лаборанта.

...В девять вечера Виктор, довольный собой и как бы еще раз убедившийся в прочности и в истинности своей «веры», был у памятника Пушкину. Он поспел минута в минуту, но его уже ждали пришедшие раньше Даша и Корабельников. И его отличное настроение тут же улетучилось: Голованова, как оказалось, забрали сегодня у него на квартире в милицию — Даша разведала это у дворника дома, где жил их товарищ.

— Чепуха! Не может быть! — вырвалось у Виктора. — Чушь, чушь!

— Вот так же один в зоопарке увидел жирафа и тоже сказал: «Не может быть», — уныло проговорил Артур.

— Пойдемте посидим, — сказал после молчания Виктор. — Надо обсудить...

Он не почувствовал жалости к Голованову, который так неправильно, по его мнению, жил, и не возмутился в эту первую минуту. Но арест Голованова — это было что-то в высшей степени нелепое, несообразное, противоречившее логике...

— Походим лучше, — сказала Даша. — Действительно, надо обсудить. Но я не могу сидеть.

Виктор внимательно на нее посмотрел... И ревнивая мысль родилась у него: а если б с ним самим случилось что-либо подобное, волновалась бы за него Даша?

12

Белозеров был странно, ожесточенно весел. И сидя в кабинете у начальника торга, вызвавшего Белозерова к себе, и слушая разговор начальника с ревизором, он непонятно-насмешливо поглядывал на обоих, точно акт ревизии, который они обсуждали, не имел к нему никакого отношения. «Что вы там копаетесь, возитесь? С меня взятки гладки», — говорило выражение его широкого остроскулого лица; последние двое суток он много пил, глаза у него припухли, и смуглая кожа на лице слиняла, посерела... А между тем из акта ревизии со всей определенностью следовало, что он, Белозеров, директор гастрономического магазина, вкупе с заведующим фруктово-овощной секцией Бояровым и со старшим бухгалтером того же магазина Калошиным, повинен в хищении девяти тысяч девяноста двух рублей и восьмидесяти четырех копеек; сумма была выведена в результате тщательной проверки документов за последние полтора года. И оправдываться Белозерову не приходилось; его участие в преступлении подтверждалось тем, что, зная о воровстве Боярова, он не только не изобличил своевременно вора, но, наоборот, помог ему, как установила ревизия, уйти от ответственности... Казалось, однако, что в данную минуту Белозеров волновался много меньше, чем ревизор, раскрывший эту фруктово-овощную «панаму», — маленькая серебряно-седая женщина в потертом шевиотовом жакетике и в белой кофточке, заколотой на шее старомодной брошью — розой, выточенной из кости. Женщина непрерывно курила тоненькие дешевые «гвоздики», папиросы «Север», и явно избегала встречаться глазами с Белозеровым — человеком, которого она посылала на скамью подсудимых.

Начальник торга Дмитрий Ефремович Степовой — тучный, с изжелта-коричневым «печеночным» лицом, лет шестидесяти, — тоже был неспокоен, расстроен. И ему не удавалось, — впрочем, он и не особенно старался, — скрыть ту неприязнь, что он испытывал к ревизору, именно к ревизору, дававшему ему пояснения. Задавая вопросы, Степовой как бы даже стремился поймать своего слишком уж дотошного работника на ошибке, на предвзятости, на необоснованном выводе.

— Убыль товара учитывали, Софья Павловна, убыль при продаже? — хмуро допрашивал он. — Тут у вас много ягоды проходит: клубника, еще клубника.

Женщина, прежде чем ответить, длинно, с усилием затягивалась, и ее щеки глубоко западали, отчего лицо принимало жалобный, голодный вид.

— К акту приложены таблицы естественной убыли, — тихо отвечала она и приподнималась со стула. — Я покажу, Дмитрий Ефремович.

— Не надо, сидите, — бросал он. — Акты на порчу товара учли?

— Учла, Дмитрий Ефремович!

Она и не замечала как будто, что начальник был недоволен, раздражен, поглощенная одним желанием представить свою работу в наилучшем порядке.

И Степовой замолкал и вновь перелистывал от конца к началу и от начала в конец многостраничный «акт». Он сидел не за своим письменным столом, а за столом для заседаний, спиной к окну, и солнце, проникшее сюда в кабинет, пронизывало его мясистые, ставшие полупрозрачными, алые уши.

— Д-да... Не пожалели себя, Софья Павловна! На совесть потрудились. — В басистом голосе Степового прозвучал упрек.

Начальник торга вовсе не склонен был покрывать расхитителей и ротозеев — ни в какой мере! Но вместе с тем он — порядочный человек, известная и почтенная в сфере своей деятельности личность — не мог не думать и о том, что крупное воровство в одном из его магазинов означало большие неприятности и для него самого; во всяком случае, прогрессивку за квартал он уже не получит. И особенно досадно было, что эта уголовная история выплыла наружу как раз в тот момент, когда подошел его шестидесятилетний юбилей и он — один из старейшин московской торговли, начинавший полвека назад мальчиком-подручным в гастрономическом дворце Елисеева, — справедливо рассчитывал на нечто большее, чем простая благодарность в приказе по главку. Теперь могло не случиться даже благодарности... А ведь сколько за эти пятьдесят лет — помилуй, господи! — сколько всего было: трудов, тревог, бессонных ночей, опасностей, утрат...

— Я спрашиваю: акты на порчу учитывали? — вновь, словно бы надеясь на иной ответ, задавал он один и тот же вопрос.

— Учитывала, Дмитрий Ефремович, — терпеливо отвечала Софья Павловна.

И Белозеров забавлялся, слушая их, он отлично видел, что начальник торга не в своей тарелке, и это вызывало у него веселое злорадство: «Вот как разобрало тебя! Почешешься, попотеешь...» Впрочем, и о своей собственной судьбе он думал теперь с той же недоброй усмешкой: суетился, мол, хлопотал, чего-то добивался, и вот как все кончилось. Его судьба была уже решена, и этому старому дураку Дмитрию Ефремовичу, и этой смиренной Софье Павловне только мерещилось, что они держат ее в своих руках.

— Когда в последний раз производилась в магазине инвентаризация? — спросил Степовой. — Где вы тут о ней пишете?

— Около полугода прошло уже, — поспешно ответила Софья Павловна.

— Около, около, — не сдержался Степовой.

— В акте указано точно. Разрешите, Дмитрий Ефремович. — Она встала, чтобы показать.

— Ладно, сидите, я нашел, — сказал Степовой.

Он почесал свое алое ухо и погрузился в чтение; Софья Павловна, опустившись на краешек стула, не отрывала от него озабоченного взгляда. Вздохнув и покачав головой, Степовой посмотрел на Белозерова.

— Как дважды два четыре, — сказал он, все продолжая кивать, — приписка плюс укрывательство.

Белозеров жестко, не разжимая губ, улыбнулся и тоже кивнул, соглашаясь.

— Радуешься! Чему ты радуешься? — закричал Степовой. — Да ты что! Ведь это десять тысяч из государственной кассы!.. И не докажешь ты никому, что сам не крал...

Белозеров все улыбался, но почему-то закрыл глаза.

— А тебе за это десять лет верных! — бушевал Степовой. — И еще поблагодаришь за снисхождение. Да ты что?!

— Не шуми ты! — сказал Белозеров. — Шуметь-то зачем?..

— Шуметь есть чего... Про этого дружка твоего, Боярова, так ничего и не слышно?.. Никаких следов?..

— Какой он мне дружок? — сказал Белозеров.

— Это тебе виднее... Розыск ничего не дал, спрашиваю?

Белозеров только повертел отрицательно головой.

— И ведь ты сам назначил инвентаризацию!.. Вот чего я не пойму. Был бы теперь кум королю, если б ума хватило, — негодовал Степовой.

Белозеров опять промолчал, — можно было и не напоминать ему об этой полугодовой давности инвентаризации, проведенной по его же распоряжению, — тогда-то и открылась сравнительно небольшая, на полторы тысячи, нехватка товара: компота, орехов, сушеных грибов. Заведующий секцией Бояров и старший бухгалтер умолили его тогда пощадить их и скрыть недостачу, поклявшись всем святым внести в кассу деньги. Калошин, бухгалтер, плакал в его кабинете, говорил о больной жене, о сыновьях-студентах; Бояров пришел к нему с медалью «За боевые заслуги» на груди и с двумя нашивками за ранения — тоже воевал когда-то, ветеран! — он спокойно, в подробностях объяснил недостачу тем, что его подвели продавцы. И Белозеров не устоял, согласился на приписку в акте инвентаризации... Про себя он, впрочем, знал и то, что не одни слезы Калошина и медаль Боярова толкнули его на это — с Бояровым у него как-то незаметно сложились на работе короткие отношения: вместе, случалось, выпивали, вместе ездили на футбол, Бояров приходил к нему в гости. Это был, казалось, опытный, умный работник, а главное — тактичный, приятный человек: умел и промолчать, и вовремя сказать доброе слово; в компании он был незаменим: мог пропеть всю «Сильву» от начала до конца. И Белозеров почувствовал себя обязанным — по-солдатски — прийти на помощь человеку, с которым — что там ни говори! — они провели не один хороший час. Так и началось его крушение... Недостача осталась невозмещенной, а воровство продолжалось во все больших размерах, и он, директор магазина, сделавшись укрывателем воров, оказался бессильным перед ними... Сейчас у него не было гнева даже на этих обманувших и предавших его людей, — он устал и от бесполезных проклятий, и от позднего раскаяния. Да и не имело больше смысла ни проклинать, ни сожалеть — он погибал, оставшись единственным ответчиком за преступление. Калошин был уже вне досягаемости правосудия, месяц назад его похоронили — умер он, надо сказать, внезапно, говорили, что от инфаркта; а Бояров тотчас после смерти бухгалтера исчез и где-то скрывался; выяснилось также, что он жил по чужим документам; было возможно — Белозеров допускал сейчас и это, — что он как-то способствовал скоропостижной кончине Калошина. И попадись Бояров сейчас Белозерову, он, пожалуй, кончил бы, как Калошин... Но его не успели взять, Бояров ускользнул. И начальник торга был, конечно, прав: суд едва ли поверил бы теперь в невольное, по доброте характера, участие директора магазина в этой уголовной компании. Однако и сознание своего бесчестия, такое недавно острое у Белозерова, благодетельно сегодня притупилось. Видимо, как и всякое страдание, оно тоже имело свой предел, за которым наступал как бы душевный шок...