Вообрази себе картину - Джозеф Хеллер

Генерал Никий, один из трех командующих, назначенных для сицилийской экспедиции, был человеком замкнутым, консервативным, религиозным и суеверным. Он обладал немалым чутьем на препятствия и выступал против экспедиции даже после того, как большинство за нее уже проголосовало.

Повод для интервенции предоставила распря между сицилийскими городами, причем союзники Афин, как водится, наврали относительно размеров денежной и народной поддержки, каковую они в состоянии обеспечить.

Для определения объема требуемой военной силы был собран Народный совет. Никий воспользовался им, чтобы поднять вопрос о самой необходимости для Афин выступать в этот поход.

— Не ввязывайтесь в войну, которая, в сущности, нас не касается, — остерегал он афинян.

Поскольку Никий был богатым и весьма уважаемым членом партии мира, афиняне с присущей им причудливой логикой назначили его, хоть он и протестовал, одним из командующих.

Он боялся, что воинственная партия ястребов, возглавляемая ныне Алкивиадом, использует конфликт между двумя городами для осуществления куда более обширных планов завоевания всей Сицилии.

Ему казалось неразумным выступать в поход, оставляя вблизи от дома множество врагов, да и вообще плыть в Сицилию, чтобы обзавестись новыми.

— Договор со Спартой остается договором лишь на то время, в которое сами мы ведем себя мирно. Если мы потерпим поражение, наши враги набросятся на нас. Даже если мы покорим сицилийцев, их все равно останется так много да и живут они так далеко, что сохранить наше владычество там будет трудно. Глупо выступать против народа, который, даже будучи побежденным, останется неуправляемым, глупо и нам пытаться еще больше расширить завоеваниями империю, пока мы не в состоянии обезопасить ту, что уже имеем. Сицилийские эллины стали бы нас уважать, даже если бы мы вообще к ним не приходили. Если же мы потерпим неудачу, они станут нас презирать и тотчас же нападут на нас вместе с нашими прежними врагами. И нынешние-то наши подданные подчиняются нам с раздраженным неудовольствием, а мы спешим на помощь Эгесте в Сицилии, ни больше ни меньше, которую вдруг объявили нашим союзником, которую будто бы обижают и которая заинтересована в том, чтобы налгать нам и заставить нас в эту ложь поверить. Сицилия не представляет для нас опасности. Так не будем же превращать ее в таковую. И если кто будет здесь ораторствовать перед вами, радуясь своему избранию в стратеги, и посоветует вам поскорее выступить в поход, имея при этом в виду только личные выгоды и то, как все станут им восхищаться из-за его прекрасных лошадей и какие барыши принесет ему пост командующего, не предоставляйте этому человеку возможности покрасоваться за счет государства. Вот таких-то молодых людей я и страшусь. И я призываю вас поддержать человека постарше. Если кто-то из вас сидит рядом со сторонником воинственной партии этого молодого человека, не давайте ему запугивать вас, не бойтесь получить прозвание труса из-за того, что вы подадите голос против войны. Оставьте сицилийцев в покое, пусть сохранят свои владения и договорятся между собой. К чему нам союзники, которым приходится помогать, но которые сами ничем нам в случае беды не помогут?

Вожди Сиракуз, по количеству населения второго после Афин города в греческом мире, призвали свой народ к сопротивлению.

Мы не должны бояться отваги и мощи Афин, сказал первый оратор, даже если слухи об их экспедиции правдивы.

— Ведь они могут причинить нам не больше вреда, чем мы им.

Редко великие походы эллинов и варваров в отдаленные страны имели успех.

— Они не смогут прислать столько людей, чтобы превзойти числом население этой страны и наших соседей; не исключено также, что их постигнет неудача из-за недостатка съестных припасов в чужой стране.

Афинянам придется пройти морем большое расстояние. Можно будет нападать на их отряды, когда утомятся гребцы. Возможно, что и с провиантом у них будет туго.

Затем выступил следующий оратор, вождь демократической партии:

— Только трусы и люди, лишенные патриотического чувства, не стремятся увидеть, как афиняне, окончательно обезумев, заявятся сюда и окажутся в нашей власти.

Слухи об экспедиции афинян тревожат его меньше, чем опасность того, что аристократы и олигархи Сиракуз воспользуются чрезвычайной ситуацией, чтобы присвоить власть над силами обороны и урезать свободы граждан.

— Мне возразят, что демократия и неразумна, и несправедлива и что люди состоятельные лучше всех способны управлять государством. На это я отвечаю: под словом «демос» понимают совокупность всех граждан, а под словом «олигархия» — только часть; и далее: богатые — лучшие хранители казны, разумные люди — лучшие советники, а народное большинство способно принимать наиболее правильное решение по обсуждаемому вопросу.

Демократия Сиракуз пребывает в опасности, ибо ей угрожает афинская демократия.

Даже если бы афиняне могли создать здесь такой же город, как Сиракузы, и, опираясь на него, начать войну, то и в таком случае едва ли они избежали бы гибели.

А когда вся Сицилия будет против них, они не рискнут удалиться от своих лагерных бараков, сколоченных из корабельных досок, не смогут далеко отойти от своих драных палаток и жалких припасов и продвинуться в любом направлении из-за сицилийской конницы и иных войск, окружающих их. Им останется только вернуться восвояси, если корабли их уцелеют, а гавань останется открытой.

Вынесенное на Народное собрание Афин предложение вторгнуться в Сицилию, чтобы навести там порядок, было лживым, безнравственным, глупым, шовинистическим, бессмысленным и самоубийственным.

Оно получило огромное большинство голосов.

Наиболее ревностно проталкивал его Алкивиад, тот самый молодой человек, о котором Никий сказал, что он-де жаждет всеобщего восхищения из-за выращенных им лошадей. Сверх того, ему не терпелось стать генералом, ибо он надеялся подчинить впоследствии и Сицилию, и Карфаген, одновременно преуспев в своем стремлении и к богатству, и к славе.

Ту пору затишья, что носила название холодной войны, Алкивиад коротал, разжигая новые войны и заигрывая с Аргосом и иными независимыми городами, входящими в антиспартанский союз, наголову разбитый в сражении при Мантинее.

Алкивиад называл это поражение славной победой, что позволило друзьям Алкивиада в Афинах объявить его национальным героем.

— Все это так уморительно и глупо, — восторгался впоследствии Алкивиад в частной беседе, — что воспринимать всерьез большую часть этой ерунды решительно невозможно. Приходится вновь отдать тебе должное, мой драгоценнейший друг. То, что ты говорил о демократии, равенстве, свободе и братстве, оказалось абсолютно верным.

— Что именно из сказанного мной тебе ты имеешь в виду? — поинтересовался Сократ.

— То, что все это полная чушь.

— Это я так сказал?

— И далеко не единожды. Видел бы ты, как они меня слушали, как превозносили, как назначали меня генералом. И все оттого, что им кажется, будто они ниже меня, и оттого, что сами они — стадо снобов. А все их разговоры о равенстве — чистое ханжество. Эти новые деловые люди из среднего класса жаждут равенства только с нами. И вовсе не желают, чтобы кто-либо, кроме нас, равнялся с ними.

— И потому теперь они дали тебе войну в Сиракузах, о которой ты попросил, — сказал Сократ. — Лично я не понимаю, что хорошего из нее может выйти. Пожалуйста, объясни мне, — продолжал философ, с минуту подумав, — истинные причины, по которым ты хочешь отправиться в Сицилию и воевать.

— Не уверен, что я их знаю, — сказал Алкивиад.

— Ну если не истинные, назови достойные. Каковы эти достойные причины, столь для тебя убедительные? Клянусь моей бородой, Алкивиад, будь я помоложе, я бы с неудовольствием отправился на войну вроде этой.

— А у нас людей больше, чем требуется. Но мы все равно берем всех подряд.

— Прошу тебя, дай мне путеводную нить. Что сильнее всего заставляет тебя желать этой опасной войны в Сицилии?

— Лошади, разумеется.

— Не нахожу слов.

— За время нашей дружбы это случается впервые.

— Тебе известен мой следующий вопрос.

— Выращивание и воспитание хороших лошадей, дорогой мой Сократ, дело куда более дорогостоящее, чем ты способен себе представить, — сказал Алкивиад с выражением беспечной шутливости, ставшим ныне его второй натурой. — Да и выставить семь колесниц на Олимпийских играх это тоже, знаешь, не дешево.

— Зачем же ты это сделал? — изумился Сократ. — Выставил столько колесниц, сколько никто до тебя не выставлял.

— Вот именно затем и сделал. Разве ты не помнишь? Ты сам учил меня с презрением относиться к богатству.

— Так преуспел я или потерпел неудачу? Из приведенного тобой примера ничего заключить невозможно.

— Я хотел привлечь к себе как можно больше внимания, произвести огромное, эффектное, вызывающее ярость впечатление.