Принц воров - Валерий Горшков

— Да, идиот, хватит, — отозвалась Светлана, — на один день.

— На один день? — завопил, рискуя разбудить только что уснувшего ребенка. — Да здесь две сотни бутылок с пойлом!

— Это было заготовлено детям на один день! На следующий день ребенку нужно свежее! Ты где взял это?

— Не знаю, что за контора, но на ней было написано «Детская молочная кухня». Подломил, зашел, там пузыри с молоком. А сейчас заткнитесь все, чтобы я не слышал. Я буду спать до обеда.

Спал он до шести утра, потому что в тот момент было четыре часа, а Ленька проснулся через два.

Однако мало-помалу к такой жизни привыкли все, и даже грудной ребенок. Единственное, что произошло за оставшиеся дни и что напрягло нервы всех присутствующих, — это внезапная болезнь Светланы. Она свалилась с ног и оказалась без сил за считаные часы. Копившаяся в ней отрицательная энергия, пропажа молока, беспокойство ребенка и постоянное напряжение от необходимости находиться в запертом помещении с этими страшными людьми сделали свое дело.

Горячка, свалившаяся на молодую женщину, протекала столь же стремительно, сколь быстро началась. В итоге она завершилась полным выздоровлением. Но в первые и единственные сутки своего недуга Света решила, что это — конец.

У нее закружилась голова, кровь прихлынула к лицу, и она едва не упала, опершись свободной от ребенка рукою на край кухонного стола. Пестрые обои с изображением причудливых цветов поплыли у нее перед глазами, и она усилием воли заставила себя не упасть…

С трудом добравшись со спящим Ленькой до дивана, она, боясь задавить его, если ей станет совсем уж плохо, уложила ребенка, сама же с трудом прилегла рядом.

— Че эт с ней? — буркнул Херувим, оторвавшись от воблы с пивом.

Мямля встревоженно встал (Червонец не будет разбираться, отчего сдохла баба — от простуды или побоев) и подошел к Свете.

— Мама, ты чего?

— Ребенка… За ребенком посмотрите… — успела сказать она, и сознание покинуло ее, руки обессиленно упали…

— Бля, не было печали, — кряхтел Херувим, с отвращением на лице меняя на Леньке ползунки. Менять на голове женщины полотенце Мямля ему не доверил, и теперь головорез мучился с пеленками. — Ну почему эту работу нужно было поручить именно мне?! — Ленька вертелся и дрыгал руками, усложняя и без того неразрешимую задачу для Херувима. — Есть Сверло, есть Вагон, пускай бы они и подмывали эту дрисню!.. Почему я?! Почему не сказать мне: «Херувим, вон в том отделении милиции сидят трое легавых и чистят носы. Поди туда и вырежь эту святую троицу к бениной маме». И Херувим пошел бы и прирезал. И удовольствия испытал бы при этом гораздо больше, чем… лежи, лежи, чтоб тебя!..

К вечеру Светлане стало легче, однако она еще не знала, что нервный срыв, случившийся с ней, миновал. Она была по-прежнему встревожена за ребенка, не отводила от него глаз и беспрестанно инструктировала Херувима, обещая ему нажаловаться Червонцу, если тот сделает что-то, что заставит Леньку реветь.

Еще находясь без сил, она, видя, что сын хочет спать, но не может заснуть, потому что до сих пор еще не выслушал традиционной сказки, Света повернула голову к Херувиму и сказала:

— Он не уснет, пока ему не рассказать что-нибудь.

— Что, что я ему расскажу?! — зашипел убийца. — Я не знаю ничего!.. — Покосившись, он заметил, что Мямля вышел из комнаты и скрылся в туалете. — Мямля знает разные истории. Душа компании. Балагур.

— Что-то я не заметила этого.

— Стесняется. — И Херувим отвернулся к стене, сделав вид, что спит и требовать с него еще что-то бесполезно.

Едва Мямля вышел из уборной, оставляя за спиной грохот воды и не стесняясь застегивать при женщине штаны, Светлана, уже несколько пообвыкшая к такой обстановке, сообщила:

— Он не уснет, если ему не рассказать на ночь сказку.

— Ну, расскажи, — заволновался бандит.

— Я не знаю, что со мной. Если инфекция, я его заражу. И у меня… — она мучительно поморщилась, — сил нет.

— А про кого ему надо рассказать?

— Да хоть про кого. Ну ты же должен знать какие-то сказки.

— Никаких сказок я не знаю.

— И про Колобка не знаешь?

— А че про него рассказывать? Был сволочью, сволочью и помер. Если бы его не прикончил Святой, его бы посадил на перо кто-нибудь другой.

Света закрыла глаза и вздохнула. Ленька не уснет, это точно. Традиции в семье Корнеевых — дело серьезное.

— Ладно, — решился Мямля. — Про маруху пойдет?

— Это колыбельная?

— В каком смысле?

— Ну… чтоб вас всех… успокоительная?

— А-а, — понял Мямля, — да-да-да… Успокоительная.

— Ну расскажи. Только не дыми ему в лицо…

Колыбельная про маруху, рассказанная Мямлей шестимесячному Леньке

В тот год я особо не работал, на жисть хватало, и решил я прокатиться в Киев, где еще в тридцатом году познакомился с марухой. Тоня была девкой знатной и в свои тридцать два выглядела… Ну, как твоя мама, писькарь. Мужиков к ней сваталось немало, председатели там разные, ударники. Но она всем давала полный отлуп и никого не подпускала, разве что для баловства, от которого ни одну бабу, конечно, не удержать.

Работала она в ту пору учетчицей в вагонном депо. Уж не знаю, чего она там учитывала, вагоны ли, уголь или проходчиков, да только я, прибыв в Киев, отправился первым делом в депо. Увидела она меня, вскрикнула, как чайка, всплакнула, но виду для окружающих, конечно, не подала. Это уже потом, в кабинете, куда мы с ней пришли, кинулася мне на грудь и разрыдалась. «Что ж ты, — говорит, — Володя — меня Вовой зовут, — бросил меня в таком тяжелом для женщины положении?» Я, конечно, ни уха, ни рыла, моргаю, как семафор, прошу обосновать такой упрек, а она плачет, извивается на куче пустых мешков подо мной и продолжает обвинять: «Бросил ты меня в самый неподходящий в жизни любой женщины момент, когда ей требуется, — говорит, — особый уход и забота всемерная». «Заболела, что ли?» — спрашиваю я, уже совсем потеряв покой и понимая, что, пока этот вопрос не разрешится, ничего путного на этой куче пустых мешков из-под угля не выйдет. «Да лучше бы я умерла», — говорит маруха и сообщает мне, что сразу после моего отъезда из Киева забеременела она, то есть понесла.

Сказала она, и ты вот, писькарь, лежишь сейчас, моргаешь, а между прочим, я тогда тоже лежал вот так и точно так же моргал. Повалялись мы с ней в учетном кабинете еще пару часов, выяснилось, что к бабке-акушерке она после меня ходила, и замуж вот уже три года как вышла, и детей у нее после того визита к бабке нет. А за мужа у нее какой-то руководитель партейный, то ли в обкоме, то ли в райкоме. Словом, мужчина серьезный и обстоятельный, член ВКП(б), орденоносец, ну и теперь, конечно, рогоносец. Полный кавалер орденов сутулого первой степени.

Понимаю я, что день к вечеру клонится, пора мне удочки сматывать да из Киева ехать, коль скоро такой афронт с марухой вышел. А она вцепилась в меня не хуже того бультерьера и кричит во весь голос, что не отпущу, мол, с мужем разведусь, детей, мол, все равно нет, счастья нет, и сексуальной удовлетворенности тоже, поскольку партейный ее оказался человеком обстоятельным только на заседаниях партячейки и нигде больше.

Мне, понятно, такой расклад совершенно некстати, поскольку я тогда уже второй месяц находился в розыске за магазин, который до моего прихода охраняли двое красноармейцев, и идти регистрироваться в загс с паспортом я совершенно не собирался. Но маруха кричит дурниной, что теперь она своего не упустит, и я начал подозревать, что к этому дело и клонится. «Как же, дорогая Тоня, — спрашиваю я ее, — вы собираетесь выходить замуж за меня, если у вас муж партейный в паспорте прописан, а многомужество в рэсефэсеэре еще не узаконили?»

«Вот вы, Володя, — говорит она мне, — человек с виду грамотный, а совершенно не знаете, что в нашей социалистической стране разрешены разводы. И плотник он или член партии, он обязан развестись со мной, если я считаю, что наше совместное проживание более совершенно невозможно».

Писькарь, не знаю, видел ли ты, но вот я за свои сорок два ни разу не встречал члена ВКП(б), который повелся бы на такие рассуждения и отпустил от себя маруху, первую красавицу Киева. Попытался я это объяснить своей Тоне, да вижу, что только масла в огонь подливаю.

«Вы, Володя, — шепчет она мне, когда мы встали с мешков и начали отряхиваться, — поживите в Киеве еще пару деньков, а я сама все улажу». Я думаю, чего же не пожить. Киев и зимой красив и приятен. Тем более что маруха дала мне денег и ключи от сестриной квартиры, чтобы я мог запросто вставать по утрам и молиться в окно на купола Киево-Печерской лавры. Забрал я ключи, переехал на квартиру и отдыхал два дня. А на третий приходит в квартиру сестра и говорит: «Тонька в милиции».

«Как же так, — отвечаю я ей, — она может быть в милиции, если она собиралась в загс с мужем разводиться?»