Лорд и егерь - Зиновий Зиник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Каких собак?» — прервал его лорд.
«Вой овчарок. Обыкновенных сторожевых псов при конвоирах и охране. Их тоже держат за колючей проволокой — только по другую сторону».
«Простите, Карваланов, за глупые вопросы. Но в Англии совершенно неизвестно о положении собак в советских лагерях и тюрьмах. Как с ними обращается лагерная администрация? Каково их место в пенитенциарной системе? Не удалось ли вам вывезти их фотографии?» Чем больше возбуждался по собачьему поводу лорд, тем больше недоумевал Карваланов:
«Какие фотографии? К чему? Обращаются там с собаками, как и со всеми остальными заключенными. Известно как: ходят недокормленные, бьют их, держат на цепи. Неудивительно, что при первой же возможности они готовы вцепиться тебе в глотку. Но и самых озверевших псов можно перехитрить. Точнее, самые озверевшие — самые наивные. В одном из лагерей нам удалось протащить в зону двух кошек. Мы их связали хвостами, ха! Тут такое началось: кошки визжат, мяукают и воют благим матом, катаются под лагерную матерщину охранников по всей зоне — не могут расцепиться. С овчарками случилось нечто невообразимое: сорвались с цепи, стали прыгать через проволоку, охрана ополоумела, началась стрельба».
«И несчастных животных перестреляли?» Лорд сидел, в отчаянье обхватив лицо ладонями.
«Но зато кто хотел — сбежал. Охране было не до заключенных».
«И вы — вы тоже сбежали?»
«Я?! Да если б даже все заключенные Сибири — все до одного — предприняли б массовый побег, я бы все равно остался. Исключительно в знак протеста: чтобы доказать наличие политзаключенных в Советском Союзе. Впрочем, из лагеря далеко не убежишь», — добавил Карваланов, помолчав. «Кого-то выдали вольняшки, кто сам вернулся — обмороженный, другие просто перемерли в снегах, в тайге».
«Теперь вы понимаете, почему я не могу покинуть мое поместье? Точнее — то, что называлось когда-то моим поместьем». Лорд беспомощно и неопределенно обвел вокруг себя рукой. «Даже если бы меня никто здесь насильно не держал, я бы все равно остался. Как вы сказали? В знак протеста. Как последний свидетель того, что сотворили с несчастными животными алчные егеря. Но кто станет слушать лорда, объявленного сумасшедшим на почве фазаньей охоты? Кто? Лига Защиты Животных? Парламентская фракция, выступающая за охрану окружающей среды? Они — лишь ничтожная горстка диссидентов английского общества!»
«Нас в России, таких, как я, было еще меньше. И тем не менее о нас пишет вся западная пресса», — по диссидентской привычке возражал Карваланов, хотя знал, что впервые за весь разговор лорд звучал крайне убедительно.
«О вас пишут, потому что речь идет именно о России. Царизм, революция, сталинизм, антисемитизм, доктор Живаго, ГУЛАГ. Постоянные исторические сдвиги, общественные метаморфозы, катаклизмы. И дьявол всегда в мировых масштабах непременно. Естественно, все без ума от России. А что делать нам, тут, где дьявол, где зло размельчены до неузнаваемости на душевные песчинки, засевшие у всех и каждого в сердце? И нет вокруг ни „иностранных корреспондентов“, чтобы оповестить об этом всему свободному миру, нет „свободного мира“ за „железным занавесом“, куда можно бежать от тирании ежедневной рутины, нет на свете „заграницы“ — есть просто убогая, изолированная островная норма законности. Дальше ехать некуда. К кому обращаться с протестом? И по поводу чего? И эта жизнь навсегда. Это свободное рабство — навсегда, вы понимаете, Карваланов? Вы понимаете значение слова „навсегда“?»
«Осторожно!» — успел вскрикнуть как ужаленный Карваланов, заметив, что все это время палец лорда нервно мусолил пластилиновые башни замка. Но было уже поздно: одна из угловых бойниц стала клониться на сторону и, надломившись у основания как будто от подземного толчка, завалилась. «Вот видите: опять сторожевая башня рухнула», — раздраженно пробурчал он, пытаясь восстановить рухнувшую конструкцию.
«Она, видимо, надломилась от тряски еще во время погони. Вот видите: во всем виноват проклятый егерь!» — сказал лорд Эдвард.
«Виноват не егерь, а английский пластилин. Не липнет. Не липнет, и все тут. Только успею закрепить подъемный мост, обваливается сторожевая вышка. Пока реставрирую сторожевую вышку, обваливается стена. Эти островитяне не могут даже детский пластилин толком изготовить. Не липнет».
«Какие островитяне?»
«Англичане, кто же еще. Все говорят про английские традиции, настоящее в прошлом, а пластилин тут по недолговечности как мотылек-однодневка: к вечеру превращается в пыль».
«Вы, наверное, самый дешевый сорт купили. Тут можно найти десятки сортов пластилина — детского, взрослого, какого угодно».
«Мне не нужно десятки сортов. Мне не нужно какого угодно. Дайте мне тот пластилин, который выдавался в красном уголке Владимирской тюрьмы. Вот это был пластилин. Пластичный, когда надо, и застывал, как бетон. Демократия тут ни к чему, и в этом смысле советская тюрьма гармоничнее британской демократии: как и замки, пластилин там крепче. И запах был от него ностальгический: как в детстве. Тюремные варианты моего замка можно было таскать по всем лагерным пересылкам. А здесь на свободе пытаюсь в который раз восстановить по памяти свою пластилиновую тюремную мечту, и к вечеру непременно что-нибудь да отваливается». Замки и замки́ начали по-фрейдистски путаться.
«У вас на глазах разваливается пластилиновая мечта о несуществующем замке, в то время как мой настоящий замок из камня на глазах превращается в пластилиновую мечту», — философически вздохнул лорд. «Пластилин здесь другой. Но и мечта сама по себе тоже никогда не повторится. Другая почва. Другая глина и другой душевный состав воды. Потому что Англия — вы правы — это остров. Вы знаете, что в прошлом веке любой англичанин, отправляющийся в заграничное путешествие, не расставался с бутылью пресной воды из английских источников?»
«Я слышал об этой форме ксенофобии», — сказал Карваланов, разглаживая обрывок газеты «Таймс», куда был завернут пластилиновый замок. «Эта болезнь называется водобоязнь, она же — бешенство. Тут вот написано: стоит попасть на остров одной зараженной крысе, и все население погибнет от бешенства».
«Парадоксально, но если бы не проблема бешенства, вы бы никогда не попали на этот остров, милейший Карваланов», — улыбнулся лорд мышкинской улыбкой. Князь Мышкин в роли Крысолова. Острота для Феликса. Ха.
«Не понимаю, и где это вы умудрились отыскать связь моей эмигрантской судьбы с водобоязнью?»
«Естественно, как и у всех людей, через собак. Дело в том, что с проблемой бешенства у собак я познакомился лишь в России», — с невозмутимой серьезностью разъяснял лорд.
«Я полагал, что в Россию вы отправились в ходе вашей борьбы за права человека», — сказал Карваланов.
«До поездки в Москву я вообще не слыхал о советских диссидентах, к моему великому огорчению. Как, впрочем, и бешенстве среди собак. О России я, собственно, знал лишь, что там произошла пролетарская революция. Это обнадеживало», — сказал лорд.
«Не понимаю, чему тут радоваться», — сказал Карваланов.
«Если исчезло дворянство, значит, исчезли и егеря. Если исчезли егеря, значит, нет нужды в фазаньей охоте, понимаете?»
«Потому что исчезло дворянство? Неужели вы думаете, что всех фазанов перестреляли, как всех буржуев с аристократами в революцию? А как насчет сталинских егерей на правительственных дачах — выезжали на охоту полным составом политбюро», — кипятился Карваланов.
«Я тогда ничего не знал о партийной коррупции. Я ехал в Россию, как будто возвращался на свою духовную родину — без егерей и фазанов. Я даже подумывал: а стоит ли вообще покупать обратный билет?» По словам лорда, опекуны были лишь рады от него избавиться. Они стали распространять слухи о том, что Эдвард не только психически болен, но еще и агент коммунистического интернационала. Лорду пришлось сделать заявление в прессе о том, что едет он в Советский Союз не из-за симпатии к коммунизму, а из-за любви к преследуемым животным. С ним тут же связалась одна из многочисленных благотворительных организаций, занимающихся правами человека в Советском Союзе. Представительница организации долго говорила с ним о «необходимости оказания моральной поддержки тем советским гражданам, кто осмеливается открыто вступать в борьбу с тоталитаризмом». Лорд слабо понимал, какие могут быть проблемы с тоталитаризмом в стране, где устранена охота на фазанов, но адреса тем не менее взял ради вежливости по отношению к представительнице антитоталитарных тенденций.
«И что эта была за организация?» — полюбопытствовал Карваланов.
«Эмм… Амнезия? Амнезия Интернешнл?» — пробормотал Эдвард.
«Не Амнезия — Амнистия! Международная Амнистия. А не амнезия. Амнезия — это потеря памяти. Впрочем, Амнести Интернешнл действительно страдает порой потерей памяти: забывает о политической идеологии режима, нарушающего права человека», — и Карваланов пустился было в полемику о разнице между тоталитарными режимами советского блока и авторитарными диктатурами южноамериканского типа.
