Эоловы арфы - Владимир Бушин

Поняв опасения Маркса, Энгельс подавил свое желание поспорить и перевел разговор на другое.

- Если бы я знал, что Амалия беременна, - сказал он, - я ни за что не стал бы скрываться в твоем доме.

- Но разве ты не посчитал бы меня подлецом, - Даниельс возбужденно потряс перед собой руками, - если бы позавчера ночью, когда ты пришел, я, ссылаясь на беременность жены, сказал бы, что не могу принять тебя?

- Нет, не посчитал бы, - спокойно и серьезно ответил Энгельс. - Мы можем рисковать своим будущим и даже будущим друзей-единомышленников, если они сами идут на это, но распоряжаться судьбой еще не родившегося ребенка никто из нас не имеет права.

- Ну, теперь поздно об этом думать и что-нибудь предпринимать, примирительно сказал Маркс. - Все равно через день-два мы должны будем совсем уехать из Кёльна.

Выслушав рассказ Маркса о том, почему он, Энгельс и остальные редакторы "Новой Рейнской" в ближайшие дни уедут, почему газета перестает выходить, Даниельс задумчиво и печально проговорил:

- Сегодня прямо на операционном столе, буквально под ножом, у меня умер больной. Такое случалось и раньше. Мои пациенты, живущие в нищете или на грани нищеты, как правило, обращаются за помощью к врачу слишком поздно. Но сегодняшний случай почему-то взволновал меня особенно сильно. Может быть, потому, что последним словом умирающего было слово "бессмыслица". Оно весь день сверлит мне мозг. Очевидно, я потому и проснулся, когда Маркс произнес его...

- Это ты к чему? - настороженно спросил Энгельс.

- Это я к тому, - устало покачал головой Даниельс, - что вот и ваша газета умирает. Сколько в нее было вложено сил, страсти, таланта, ваших денег, наконец, - и все, оказывается, бессмысленно...

- О нет! - первым горячо возразил Маркс. - Наша газета не безнадежный пациент на операционном столе. Она жила, как воин, и умрет, как воин. И кровь ее прольется отнюдь не даром.

- Я уверен, - вмешался Энгельс, - что славная жизнь и достойная смерть нашей газеты, между прочим, послужат и делу совершенствования будущего Даниельса - даже в том случае, если он сам ничего не будет о ней знать.

- Да, кровь ее прольется недаром, - тихо, задумчиво повторил Маркс, в голосе его прорвались горечь и боль.

- Послушай! - вдруг воскликнул Энгельс, положив руку на плечо Карла. - А что, если последний номер газеты отпечатать красной краской? А?

У Маркса загорелся взгляд:

- Прекрасная мысль! Так и сделаем! Это будет как знамя, как кровь, как факел... Такая мысль, Фридрих, стоит половины всего номера. В другой раз за подобный подарок я с легким сердцем освободил бы тебя от написания статьи, но не сегодня. Садись и пиши, а мне пора.

Маркс даже не позволил проводить себя до двери, а усадил Энгельса к письменному столу и пододвинул лист чистой бумаги.

Прощаясь с Даниельсом, он еще раз поздравил его с будущим ребенком и, поблескивая темно-карими глазами, ободрил:

- Я надеюсь, все будет хорошо.

Сразу, как только затих звук закрываемой двери, Энгельс обмакнул перо и своим четким красивым почерком вывел:

"К рабочим Кёльна".

Перо несколько мгновений помедлило над бумагой, а потом легко и стремительно побежало:

"На прощание мы предостерегаем вас против какого бы то ни было путча в Кёльне. При военном положении в Кёльне вы потерпели бы жестокое поражение. На примере Эльберфельда вы видели, как буржуазия посылает рабочих в огонь, а потом самым подлым образом предает их".

Энгельсу вспомнились гнусные рожи эльберфельдских предателей, всех отчетливей - Хёхстер.

"Осадное положение в Кёльне, - продолжал он, - деморализовало бы всю Рейнскую провинцию, а осадное положение явилось бы необходимым следствием всякого восстания с вашей стороны в данный момент. Ваше спокойствие приведет пруссаков в отчаяние..."

Написав это небольшое обращение к рабочим, Энгельс, стараясь не шуметь, пошел на кухню, приготовил себе кофе и с кофейником вернулся в кабинет. Роланд и Амалия уже спали, а он, время от времени подкрепляясь кофе, писал большую обзорную статью о ходе венгерской революции.

В иные минуты не помогал и кофе: голова становилась тяжелой, глаза слипались. Но он знал, что этой ночью в разных концах города так же, как он, сидят у своих письменных столов, склонясь над листами бумаги, его боевые сотоварищи...

Весь город спал. Спали Байенская башня и колоссальный недостроенный собор, безмолвствовали веселые кабачки "Неугасимая лампада" и "Вольный стрелок", хранили покой Вальрафский музей и похожий на корабль зал Гюрцених, блаженный сон вкушали комендант города и обер-прокурор, храпели восемь тысяч солдат гарнизона и две тысячи жандармов, блаженно посапывали присяжные заседатели и адвокаты, профессора и трактирные вышибалы, спали рабочие и священники...

Да, город спал. Но в разных его концах горело несколько окон: не спали редакторы "Новой Рейнской газеты". Энгельс мысленно видел сейчас каждого из них.

...В старом доме на Штерненгассе Георг Веерт уже отложил в сторону только что написанный фельетон и, теребя свои пышные бакенбарды, принялся за статью о революционном движении в Англии.

"Все отчаяннее хватается буржуазия за последние средства, которые еще могли бы ее спасти, - писал он. - Скоро она тщетно будет искать новых путей, и тогда железная необходимость приведет чартистов к той победе, которая послужит сигналом к социальному перевороту во всем старом мире".

...А на узенькой Унтер-Хутмахер, недалеко от дома, в котором находилась редакция, бился над стихотворным "Прощальным словом "Новой Рейнской газеты" Фердинанд Фрейлиграт. Он хотел написать не погребальный псалом, а смелую, гордую песню, потому что был одержим той же верой в завтрашний день, той же жаждой борьбы, что и его товарищи по редакции. И строка ложилась к строке:

Так прощай же, прощай, грохочущий бой!

Так прощайте, ряды боевые,

И поле в копоти пороховой,

И мечи, и копья стальные!

Так прощайте! Но только не навсегда!

Не убьют они дух наш, о братья!

Час пробьет, и, воскреснув, тогда

Вернусь к вам живая опять я!..

...Энгельс видел сейчас и Вильгельма Вольфа, самого старшего по возрасту - ему через месяц стукнет сорок - и самого добросовестного из всех редакторов газеты. Уж кто-кто, а он не уснет над недописанной страницей, не подведет, утром первым явится в редакцию с набело переписанной статьей.

Действительно, и не помышляя о сне, Лупус писал:

"Гигантский вулкан всеобщей европейской революции не просто клокочет, он накануне извержения. Потоки его красной лавы очень скоро навсегда похоронят все это осененное милостью божьей разбойничье хозяйство; просвещенные наконец и объединившиеся пролетарские массы сбросят подлую, погрязшую в лицемерии, прогнившую, трусливую и все же высокомерную буржуазию в раскаленный кратер..."

...Но отчетливее всего Энгельс видел Маркса. Без сюртука, в одной белой рубашке, он сидел за столом в окружении старых газет, книг, рукописей и писал, как всегда, то и дело перечеркивая, поправляя, делая вставки. Утром Женни все перепишет набело, иначе наборщики ничего не поймут.

Приведя от слова до слова весь текст распоряжения Мёллера о своей высылке якобы из-за того, что газета стала особенно мятежной в "последних номерах", Маркс написал:

"К чему эти глупые фразы, эта официальная ложь!

Последние номера "Новой Рейнской газеты" по своей тенденции и тону ни на йоту не отличаются от ее первого "пробного номера"... Только ли в "последних номерах" мы сочли необходимым явно выступить в социально-республиканском духе? Разве бы не читали наших статей об июньской революции и разве душа июньской революции не была душой нашей газеты?"

Маркс закончил передовицу тоже словами твердой уверенности в том, что Европа накануне грандиозных революционных событий: "...На Востоке революционная армия, образованная из борцов всех национальностей, уже стоит против объединенной старой Европы, а из Парижа уже грозит "красная республика"!"

...Видения этой кёльнской ночи, время от времени встававшие перед мысленным взором Энгельса, помогали ему работать, торопили его перо. Естественно, не зная, что пишет Маркс, свою статью о Венгрии он закончил почти так же, только был, пожалуй, еще более нетерпелив. "Париж стоит на пороге революции... - писал Энгельс. - И в то время как в Южной Германии образуется ядро будущей немецкой революционной армии... Франция готовится к тому, чтобы активно вмешаться в борьбу".

Да, он был еще более уверен в победе и еще более нетерпелив, чем Маркс. "Дело решится в течение немногих недель, быть может, нескольких дней, - писал он в самом конце статьи. - И вскоре французская, венгерско-польская и немецкая революционные армии будут праздновать на поле битвы у стен Берлина свой праздник братства".

19-го, в день выхода последнего, прощального номера "Новой Рейнской газеты", Энгельс проснулся чуть свет и стал нетерпеливо прислушиваться к звукам на улице: не идет ли почтальон? Не несет ли газету?