Сожженные мосты Часть 2 - Александр Маркьянов

Все тридцатые годы на территории Сербии шла война. Про это войну не принято вспоминать, про нее не написано ни в одном учебнике истории — но она была. Война жестокая, тайная, беспощадная, необъявленная. Вся территория между Белградом и Загребом, усташеской столицей была зоной войны. Редкий день обходился без стрельбы, ночью же полноправным хозяином югославянской земли становился ужас. Никто не напишет про те времена правду, никто не вспомнит кто умер под пытками и в чьем подвале, кого растворили в кислоте, кого закопали в безымянной могиле. Правда тех времен лишь одна — погибших были не сотни, и даже не тысячи. Десятки тысяч нашли ужасную смерть в той бойне, и убивали друг друга представители одного народа — но разной верой. Только с мрачными средневековыми временами Реформации и борьбы с ересями можно сравнить те времена — когда иногда в селах не оставалось ни единой живой души…

Но задачи, ставившиеся перед поглавником Павеличем в Ватикане и Вене, так и не были выполнены. Сербы упорно сопротивлялись, отвечая смертью на смерть, пулей на пулю. Весь народ ушел на войну, не видя в ней конца, но алкая победы.

И тогда Габсбурги пошли ва-банк…

— Пуцают![69]

Вот ведь пацаны! По двенадцать лет, а то и десять — и сидят на крышах, которые еще остались целыми с биноклями. Сколько же их полегло под снарядами — ведь когда падает снаряд и рушится дом — шансов почти нет. Но сидят. Не сгонишь.

— Доле! — истошно крикнул кто-то.

Крепость на другом берегу, снаряду всего — то — через Дрину перелететь. Четники едва успели повалиться навзничь, кто где был — как страшный удар сотряс землю, выбил воздух из легких, перехватил дыхание. Восьмидюймовка, главный калибр Землины, крупповские осадные орудия прямой наводкой — по городу в котором и так мало что осталось после семи дней боев. Обстрелы начались еще вчера — когда усташи поглавника Павелича так и не смогли форсировать Саву, хотя пытались и не раз Сейчас то точно смогут — вот только останется ли что-либо на том берегу — вопрос…

— Пуцают!

Содрогается земля, что-то рушится со стоном — как будто погибает живой человек. Совсем рядом…

— Пуцают!

Да сколько же у них снарядов? И сколько они собираются так стрелять? Почему они не выходят в открытый бой! Ведь их же все равно больше в несколько раз. Ах да… боятся… Боятся, потому что сербы намерены как и всегда стоять до конца. И значит — вода в Саве еще долго будет красной. Красной от крови, пролитой за Сербию…

— Пуцают!

На сей раз хрястнуло так, что четник Милан Митрич, пулеметчик одной из чет и впрямь подумал — все. Снаряд, весом с полтонны лег где-то совсем рядом, и от его разрыва земля не просто содрогнулась — она подпрыгнула, ударив в грудь с безумно свирепой силой. Рядом что-то рушилось, хрустко, ужасно медленно, было нечем дышать от гари и пыли, что-то колотило по спине — падало, поднятое разрывом.

Вот и все… Матерь Богородица…

— Митрич! Митрич, где ты?!

Что-то, что навалилось на спину, вдавив его в жидкую, мерзкую грязь улицы, вдруг перестало давить на спину, куда-то исчезло. Милан попытался вздохнуть, от недостатка кислорода уже круги перед глазами, хватанул воздух — и надсадно закашлялся…

— Жив?

— Живе… — слова продрались через пересохшее горло.

— На, испей!

Вода во фляге была теплой и грязной, омерзительно воняющей какой-то тиной — но для пересохшего горла это был бальзам.

— Поднимайся! Сейчас усташи пойдут!

— Живео Сербия! — крикнули совсем рядом.

Слава Божьей матери — пушки Землины не могут стрелять постоянно, от таких снарядов велик износ ствола, орудие при интенсивной стрельбе может даже разорвать. Поэтому так и воевали — сначала обстрел, потом в атаку шли усташи — те, кто к этому моменту оставался в живых. Впрочем и защитников Белграда оставалось в живых уже немного…

Пейзаж по сравнению с тем как Митрич видел его последний раз, сильно изменился — по левой стороне снаряд угодил прямо в дома, оставив на их месте группу дымящихся развалин. Улицу застилал дым — что-то горело.

— А-ха… Они по усташам попали! Живео Сербия!

— Живео Сербия!

Действительно — горели танки. Верней не танки, а танкетки всего лишь с одним крупнокалиберным пулеметом, против настоящего танка такая танкетка продержится дай боже минуту. Но против мирняка для подавления волнений такой танк в самый раз. И эти танки передали хорватам — а два из них сейчас горели, в одном уже сорвало башню, второй был завален обломками рухнувшего дома. Прямо посреди улицы — огромная воронка. Угодили пушкари австрийские, угодили — теперь тут не пройдешь, не проедешь, лучшего дополнения к баррикаде и не придумаешь.

Совсем рядом, перед баррикадой валялся труп — непонятно, серб или усташ. Даже не труп — а что-то напоминающее мешок. Грязный, бесформенный мешок.

— Обходят! Левее обходят!

— За мной!

Дом еще не рухнул, хотя был ранен и ранен смертельно, даже попадания рядом, не прямого хватит. Трещины в полу, в потолке, в стенах. Один за другим четники исчезали в проломе окна первого этажа, придерживая оружие — в основном трофейное, взятое с тех же усташей.

Сломанная мебель, перекошенный дверной проем…

— Танки!

Танков было всего два — но и этого было достаточно, чтобы прорвать, проломить оборону и ввести в прорыв отряды усташей. Они выползли на улицу, выползли медленно, со стороны пригородов. Остановились. А потом одновременно — словно сговорившись — ударили из пулеметов по домам — по тому, что домами еще можно было назвать, и по тому, что можно было назвать лишь руинами.

Чистым и сильным голосом, перекрикивая заговорившие наперебой пулеметы, кто-то из четников запел.

Снова над Родиной ночь —Сил нет беду превозмочь…Волчьею стаей врагиСербию рвут на куски!

— Митрич! Важанович! Ко мне!

Воевода Путник, присев и укрывшись за стеной, досадливо смотрел на улицу.

— Ухоронитесь тут. Вот, возьмите…

Две гранаты. Германские, противотанковые на длинных деревянных ручках. Каждая — тяжелая, не по одному килограмму.

— Последние… Мы их отвлечем… там, дальше. Попытаемся отсечь усташей. А вы… только не смажьте… С Богом, браты…

Танкисты осторожничали. Опыт уличных боев у них уже был, не один и не два танка сгорели от обычных бутылок с бензином. Гранат было немного — но сербы восполняли почти полное отсутствие противотанковых вооружений такими вот эрзац-решениями. И ведь работало!

— Пойдем по улице… — Важанович рукавом вытер чумазое от грязи и дыма лицо, сплюнул на землю.

— Свалят сразу, ты что, брачо…

— Не по этой. По той улице, откуда мы пришли, там сейчас боя нет. Пройдем тихо, потом в подвал и… На, держи!

Важанович протянул Митричу свою гранату.

— Давай, поменяемся. Дай пулемет.

Митрич отдал свой Лигнозе, принял взамен легкий Штейр-Солотурн, трофейный, взятый в бою у усташей, закинул потертый ремень на шею. Пусть и стреляет не винтовочными а пистолетными патронами — но легкий, не то что пулемет. Мельком заметил — на ремне восемь дырок, только неизвестно кто их поставил — может Важанович, может усташ у которого он его отнял. Так обе стороны отмечали количество убитых.

Гранаты были увесистыми, оттягивали руки.

— Я первым пойду. Тебя прикрою.

— Добро.

Прошли тем же путем, когда за спиной снова застучали пулеметы — их пули проламывали по две стены, почти как пушечные снаряды.

На той улице, где они держали оборону, внешне ничего не изменилось — но то только внешне. Все та же полуразрушенная баррикада, все тот же, стелящийся по улице горький, едкий, дерущий горло дым. Все та же воронка от снаряда, все те же развалины.

Но спокойствие это шаткое, призрачное — и оба четника это знали как никто другой. Среди усташей было немало снайперов, не меньше чем среди самих сербов. Отступая, иногда они оставляли снайперов, а иногда и пулеметчиков. Их сейчас только двое. Любые развалины, любой черный прогал окна может дохнуть пламенем, разразиться свинцовым градом — охнуть не успеешь!

— Давай! Я туда побегу. Потом ты.

— Добре.

Пристроившись за баррикадой — как непривычно и страшно быть на баррикаде одному! — Митрич повозился с непривычным, почти невесомым после пулемета Штейером, пытаясь найти правильную прикладку. Ага, если под ложе ладонь положить и держать… и все равно — необычно и непривычно.

— Пошел!

Митрич и не заметил, как его друг уже добежал туда, куда планировал, завалился за рыжий от терзавшего его пламени, обгоревший танк. Танк этот подбили пять дней назад еще при первом штурме — он прорвал линию обороны, но заблудился. Дальше — по классике — пехоту отсекли еще при прорыве, а сам танк пожгли бутылками.