Человек с золотым ключом - Гилберт Честертон

Словом, крест стал перекрестком, от которого пути расходятся. Как ни странно, даже те, кто выбрал не клуб, не палату, а памятник, не понимали толком, что весь спор — из‑за креста. Одна дама предложила поставить статую солдата, а я вздрогнул, представив себе, какими они бывают. У другой дамы племянник был моряком, и она возражала, но первая поспешно воскликнула: «Да, да, конечно, и моряка!» У третьей был брат авиатор — приняли и его, так что вскоре монумент оброс аэропланами и танками. Это понравилось меньше, но что там, все же не крест! Возникли и другие доводы. Наш местный врач, первоклассный медик, наделенный мальчишеским скепсисом, подумал о том, что крест помешает движению. «Надо приделать фонарь, — сказал он, — а то ночью автомобили будут на него натыкаться». Моя жена, тогда истовая англиканка, мечтательно проговорила: «Какая красота! Светильник перед крестом…»

Самым символичным в этой истории было ее завершение. Если кто‑нибудь не понимает, как прочны у нас старые формы аристократического государства, ему поможет тихий и занятный конец биконсфилдских дебатов. Стали голосовать (мало кто знал, за что именно), и победил клуб. Его как не было, так и нет. Зато есть крест, за который мистическое меньшинство проголосовать забыло. Когда возня улеглась, бумаги убрали и каждый занялся своим делом, настоятель обошел прихожан и собрал, сколько нужно, а лорд Берли, наш главный землевладелец, ненавязчиво сообщил, что «участники», если хотят, могут пользоваться его залом. Они были довольны, но в зал ходили редко. Над Биконсфилдом пронеслась Великая война, спасла демократию, отстояла возможность собираться сколько захочешь ради прогрессивных чаяний, а конкретное дело, в конце концов, сделали священник с помещиком, как в старое время.

Однако было и продолжение, коснувшееся более серьезных предметов. Антиклерикальное крыло возмутилось, узнав, что это не просто крест, а распятие. Милые, терпимые нонконформисты не могли вынести такого излишества. Разница казалась им особенно важной, ибо не поддавалась логике. Человек, стремящийся к живому Христу, казалось бы, неравнодушен к Христу умирающему; однако он так или иначе предпочел мертвое дерево. Мы не должны поклоняться дереву и камню, но каменное изображение того, что было деревянным, чтить можно! И потом, почему уместней чтить орудие казни, а не ее Жертву? Если кто — ни- будь не выносит статуй Юлия Цезаря, но ничего не имеет против заколовшего его меча, он вряд ли такой уж пылкий поклонник этого правителя. Если кто‑нибудь предпочтет топор или плаху портрету Карла I, он не вправе сетовать, что его сочтут скорее круглоголовым, чем кавалером. Однако голый крест предпочли Христу; а я все яснее понимал некоторые вещи, которые подвели меня к шагу, изменившему всю мою жизнь.

Подробнее об этом переломе я напишу позже; сейчас скажу одно: распятие стоит, это очень хорошо, но мои союзники, при всем к ним почтении, не совсем поняли цену победы. Они добились уступки, компромисса, меньшего зла; но Распятие — не компромисс, а наше спасение и слава. Мы должны им гордиться, как гордились крестоносцы, сокрушавшие полумесяц. Я не люблю говорить о том, почему ушел из англиканства, но если меня спросят, дам ответ, твердый и четкий, как каменный крест: англиканство разрешает мне распятие. Примерно то же чувствую я, когда речь заходит о поклонении Пречистой Деве. Если вам оно неприятно, не называйте себя англо- католиком. Если же вы католик, вы любите его, вы им гордитесь! Пусть меня бранят за такой папизм или пламенно поддерживают, только бы не снисходили к моему чудачеству.

Впрочем, речь о памятнике жертвам войны я завел здесь в основном ради того, чтобы перейти затем к другим проблемам, связанным с войной. Я намеренно подошел к теме войны не с того конца. Описать для начала некоторые затруднения, возникшие уже после войны, я решил по той причине, что на их примере удобно показать определенные особенности моей личной позиции и личного опыта. О некоторых проблемах имеет смысл говорить, только рассматривая войну в ретроспективе; пока война оставалась для нас делом будущего, проблемы эти еще не возникли. И все же, если я не перейду теперь к некоему обобщению, сказанное мною на эту тему можно истолковать неверно, особенно — в той особой атмосфере, которая набирает силу вот уже десять — двенадцать лет.

От моих обстоятельных и непреклонных соотечественников меня отличает один недостаток, всегда причинявший мне неприятности, — я не умею менять свои мнения достаточно быстро. Как правило, я скромно пытаюсь как‑то обосновать их; и для меня всегда было загадкой, почему мнения должны меняться, невзирая на то, что основания не изменились. Будь я непреклонным и бесстрастным британцем, я, разумеется, удовольствовался бы тем, что меняются моды и вкусы. Непреклонный британец не стремится быть в согласии с самим собой; ему нужно одно — быть в согласии с остальными. Но у меня, хотелось бы надеяться, есть своего рода политическая философия, и многие свои политические убеждения я сохранил в неизменности. На заре борьбы за гомруль я пришел к убеждению, что Ирландией должна править ирландская национальная идея. Этого мнения я придерживаюсь и до сих пор, несмотря на потрясающее открытие моих соратников — либералов, что в ирландской национальной идее нет ничего удивительного. Я полагал, что в войне с бурами англичане действовали неправильно; так я считаю и по сей день. С другой стороны, я полагал, что в мировой войне англичане действовали правильно, и это убеждение я тоже сохранил. Мнение по первому вопросу я составил отнюдь не с помощью «Дейли мэйл» и обращаться к «Дейли экспресс» по второму вопросу не намерен. В первом случае я считал и считаю по — прежнему, что Англия не должна находиться во власти еврейского капитала. Во втором случае я считал и считаю, что Европа не должна находиться во власти прусского милитаризма и материализма. До тех пор, пока мое мнение по этим принципиальным позициям не изменится, я не вижу причин отказываться и от мнения об их частных практических приложениях. Упрямство такого рода, основанное на холодном безразличии к колебаниям рынка и ко всей авторитетности, которая приписывается мнениям двух — трех персон, владеющих всеми газетами, влечет за собой бесчисленные неудобства, отрезая человека от его современников. Но оно же дает и некоторые преимущества; и одно из таких преимуществ — способность смотреть на мемориал в Биконсфилде с чистым сердцем и спокойной душой.

Заговорил я о памятнике по другой причине. Словно памятник Большому пожару, он должен напоминать о том, что удалось спасти. Спасен Биконсфилд, то есть, в сущности, Англия; не идеальный Биконсфилд, и не прогрессивный Биконсфилд, и не Новый Биконсфилд с вратами из жемчуга и золота, а просто Биконсфилд — определенный образ жизни, уклад, привычки, мнения, которые могли бы погибнуть. Мне возразят, что это — слишком сильное слово, никто бы не стал уничтожать их; но возражение нелепо. Побежденные страны сохраняют лишь формальную независимость, все действительно важное пропитывается духом победителей. Если бы не те, чьи имена выбиты на памятнике, Биконсфилд очень быстро покрыла бы тень Берлина, хотя прусский император, возможно, и не звался бы королем Англии. Люди умерли, чтобы этого не было, и этого нет. Если кто хочет, может считать, что умирать им не стоило.

Конфликт в Европе назрел из‑за несносности пруссаков. Во что бы превратились они, и без того несносные, если бы оказалось, что они еще и непобедимы? Во что бы превратился кайзер, потрясавший бронированным кулаком и притязавший на роль Аттилы даже в мирное время, выйди он из мировой войны безусловным победителем? Однако, если мы задаемся вопросом, стоило ли все‑таки сражаться, то вопрос этот следует ограничить рамками здравого смысла. Сумасбродные, фантастические вопросы: «Изменился ли наш мир к лучшему благодаря этой войне?» и «Вышли ли из этой войны Утопия или Новый Иерусалим?», не отражают сути дела. Вообще не имеет смысла ставить вопросы в такой апокалиптической манере. Из этой войны вышли мы, и мы вышли живыми; из этой войны вышли Англия и Европа, отягощенные грузом всех своих прегрешений, сбитые с толку, развращенные, униженные — но живые. Никакая война не заслуживает оправдания, кроме войны оборонительной. А оборонительная война, по самой своей природе и по определению, — это такая война, с которой человек возвращается избитый, истекающий кровью и не способный похвалиться ничем, кроме того, что ему удалось выжить.

Миссию союзных держав критикуют сейчас именно те, кто когда‑то оценивал ее неоправданно высоко. Те, кто разочарован спасением цивилизации, прежде ждали от нее слишком многого. Возьмем такого талантливого и мечущегося писателя, как Уэллс. Сперва он провозгласил, что эта война покончит с войнами; кончил же тем, что под личиной своего Клиссолда сравнил ее с лесным пожаром, от которого мало толку. Трудно сказать, какая из мыслей нелепей. Толк есть, и ровно тот, который должен был выйти. Он и разумней, и скромней мечтаний Уэллса. Сказать солдату, защищающему свою страну, что он покончит с войнами, так же глупо, как сказать рабочему, уставшему от работы, что он покончит со всеми работами или вообще со всеми трудностями. Никто не обещал покончить с трудностями. Надо было просто вынести очень тяжелые вещи, чтобы не стало еще хуже. Словом, мы говорили только то, что говорил всякий человек, который что‑то защищает. Мистера Брауна пытались ограбить, но ему удалось сохранить и жизнь, и вещи. Вряд ли кто скажет: «В конце концов, что дала эта драка в саду? Тот же Браун, с той же внешностью, в тех же брюках, все так же ворчит за столом и рассказывает анекдоты». Да, отогнав воров, он не превратился в греческого бога. Он имел право защищать себя и спасти, а уж спас именно себя, вот такого, не лучшего и не худшего. Очистить же мир, перестреляв всех возможных взломщиков, он права не имел.