Человек с золотым ключом - Гилберт Честертон

Упомянутая леди не склонна к эксцентричным выходкам; но кое‑кто швырялся хлебцами, забыв о государственных заботах. Тут четырем избранникам — ковбоям дали особое поручение. Мы перешли в какой‑то зал, где Шоу произнес пламенную речь, обличая Баркера и Барри, а под конец взмахнул огромным мечом. Повинуясь сигналу, мы тоже выхватили мечи, проложили себе дорогу сквозь толпу и исчезли. Никто так и не узнал, что это значит. Ходили смутные слухи, что мы переместились из реальной жизни в условный мир кинематографа, чтобы потом вернуться. Не знаю, верно ли это, но назавтра я получил записку от Барри, в которой он сообщал, что больше съемок не будет.

В том, что замысел обернулся дымом, мне чудится иногда довольно мрачный смысл. Те дни и часы были слишком легкими, слишком призрачными, словно высокий звук, который вот — вот сорвется. Случайно ли прихоть светского Лондона так несообразна с тем, что случилось через несколько дней, когда Австрия предъявила ультиматум Сербии? Я почти сразу позвонил Берингу, и помню, как он сказал мне: «Что ж, будем сражаться». Ковбои вернулись в реальную жизнь.

Глава XI. Тень меча

К тому времени я давно переселился в Биконсфилд, графство Бакс. Многим кажется, что городок назван так в честь лорда Биконсфилда, но точно с таким же правом можно считать, что наша страна обязана своим именем пирату по прозвищу Англия (чуть не попросил у пиратов прощения). Не знаю, почему Дизраэли взял такой титул, он почти не бывал в этих местах, а в Хэгендене все‑таки жил. Лорд Бернем, основатель «Дейли Телеграф», говорил мне, что, по преданию, титул когда‑то предназначался Берку, здешнему обитателю, чья память еще жива. Мистер Годвин, редактор «Обзервера», живет в доме его управителя, а дуб в моем саду — одно из деревьев, обозначавших пределы его участка. К счастью, мистер Годвин вписывается в пейзаж лучше меня, поскольку я часто восхищаюсь Берком, но почти ни в чем с ним не согласен. А вот Годвин на Берка похож — и своим ирландским происхождением, и своим английским консерватизмом, и красноречием, и серьезностью, и упорством ума. Как‑то я предложил ему пойти на местный праздник, одевшись Берком; сам я оделся бы Фоксом, с которым меня роднит только объем. Надеюсь, политические разногласия не повлияют на наши отношения.

Когда я поселился в Биконсфилде, он был почти деревней, а сейчас недруги осмеливаются сравнивать его с пригородом. Вообще же, деревня и пригород мирно сосуществуют в нем, называясь Старым городом и Новым. Одно время я подумывал о многотомном труде «Два парикмахера», основанном на беседах с этими достойными людьми. Заведения их принадлежат к разным цивилизациям. Парикмахер из Нового города — современный специалист; парикмахер из Старого — многорукий крестьянин, который, брея вас, продает табак или набивает беличье чучело. Один сообщает мне небылицы из «Дейли мейл», другой — слухи и предания. Сейчас я вспомнил о них, чтобы перейти к теме, которая еще лучше выражает те важные вещи, которые нельзя назвать только местными. Если бы я решил написать книгу о том, что изменилось за недавние годы, включающие войну, я бы рассказал в ней, как в Биконсфилде спорили о памятнике ее жертвам.

Сперва предложили поставить крест на перекрестке. По ходу спора обсуждались: 1) положение современной женщины; 2) запрет на алкогольные напитки; 3) ценность спорта; 4) безработица; 5) здравоохранение; 6) войны вообще; 7) а главное (хотя прямо о том не говорили) — великая борьба вер, разделившая человечество со времен Креста. Спорила, собственно, малая часть обитателей крохотного города — настоятель, врач, директор банка, несколько почтенных граждан и несколько непочтенных, вроде меня. Однако силы, представленные там, явились из всех столетий — Магомет и иконоборцы; Кальвин, протестанты и русские анархисты; Генрих III, заказывавший маленькие картины для Вестминстера, и Генрих V, молящийся в Париже после Азенкура. Словом, опиши я все это, получилась бы огромная монография.

Прежде всего, отмечу столь типичную для нас терпимость, переходящую в трусость. Казалось бы, при религиозной свободе каждый может свободно говорить о религии. На самом деле ее неудобно упоминать. Заметим, что в этом, как и во многом, бедные и неученые люди гораздо умнее нас. Жители Старого города одобряли крест, потому что он — христианский, или осуждали, потому что он — папистский, но прямо так и говорили. Ученые же протестанты не смели обругать Папу. Вместо того, чтобы объяснить, чем плохо распятие, они объясняли, чем хорош фонтан или городской автобус. Больше всего расхваливали клуб, где бывшие воины могли бы подкрепиться (вот она, проблема алкоголя), или поразмяться (вот он, спорт), или побывать с женой (положение женщин), словом — развлечься в той мере, в какой мы разрешим. План становился все прекраснее. Творцы его, конечно, называли себя людьми практичными, а нас — мечтателями, если не мистиками. Клуб поражал совершенством. Тут были и площадка для крикета, и футбольное поле, и ямки для гольфа, и бассейны; теперь ведь считают, что «практичное» — значит «огромное» и «разрекламированное». План обретал размеры Алладинова дворца. Собрать на это деньги не было никакой возможности, тогда как мечта непрактичных мистиков обошлась бы в сотню — другую фунтов.

Другая мораль этой притчи гласит, что современному уму чуждо представление о цели. Когда я защищал простой

Мария Луиза, мать писателя

Эдвард Честертон, отец писателя

Гилберт с младшим братом Сесилом

Королева Виктория (1819–1901). «Викторианская эпоха» — устоявшееся понятие в контексте современной культуры

Честертон, отменный рисовальщик, не мог обойти вниманием столь знаковую фигуру

Артур Джеймс Бальфур

Столпы империи — Дэвид Ллойд Джордж и Уинстон Черчилль

Франсис, жена писателя

Франсис, жена писателя

Солдаты — победители

Могилы павших в бою за победу

Первая мировая война принесла горе и в семью Честертонов. Его любимый брат Сесил погиб на фронте

«Властители дум», карикатура Макса Бирбома

Честертон со своими друзьями — единомышленниками: писателями Морисом Берингом и Джозефом Беллоком.

Шоу и Честертон, которых связывала 35–летняя дружба, были неистощимыми спорщиками, их называли «самыми яркими полемистами XX столетия».

Вальтер Скотт

Уильям Теккерей

Честертон написал две книги о Чарльзе Диккенсе, который был для него самым большим авторитетом

Пий XI именовал Честертона, скромно называвшего себя всю жизнь журналистом, «защитником веры»

Честертон по праву считается глубоким философом-теологом, о чем свидетельствуют его книги «Вечный человек», «Святой Фома» И «Святой Франциск»

В Биконсфилде в День святого Иосифа

Честертон совершил паломничество на Святую землю

Рисунок с обложки романа «Наполеон из Нотгинг — хилла», принесшего писателю славу

Секретарь писателя, Дороти Коллинз, печатает новую главу будущей книги Честертон- создатель цикла об отце Брауне — классик детектива,

Честертону вручают степень почетного профессора университета Нотр — Дам в Индиане, США

Конан Дойл

Агата Кристи

Не уступающий в популярности и мастерстве Эдгару По, Конан Дойлу И Агате Кристи

Эдгар По

Агата Кристи

Одно из последних выступлений Честертона в колледже Святого Креста, Вочестер, США, 1931

Усилиями почитателей Честертона в Англии создан центр по изучению наследия писателя

Писатель похоронен на кладбище в Биконсфилде, на его надгробии начертаны слова — «Рыцарь Святого Духа…»

символ у дороги, я припомнил слова мистера Бингли из «Гордости и предрассудков». Сестра спрашивает его перед балом, не разумней ли беседовать, чем танцевать, а он отвечает: «Гораздо разумней, но это будет не бал». Нужды прихода, быть может, практичнее креста, но это уже не памятник жертвам. Клуб или больничная палата, или что‑то иное, имеющее свою конкретную цель, — не память о войне. Если кто‑то считает, что о ней и не надо помнить, пусть так и скажет. Если кто полагает, что незачем зря тратить деньги, пусть не тратит. Делать же что‑то совсем иное, притворяясь, что ставишь памятник, недостойно Homo sapiens, этого несчастного антропоида. Кое — кого я убедил, хотя, наверное, и они подозревали меня в непрактичности, тогда как я был очень практичен, что там — деловит. Самую лучшую поверку предложил настоятель, который встал и признался: «У нас в больнице уже есть палата в память чего‑то такого… Сказал бы мне кто‑нибудь, чего именно!»