Отчий дом - Ян Винецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Слушаюсь, господин поручик!
Стоякин глянул на ноги Нестерова и поморщился:
— С этими… бубенцами… придется расстаться. Они будут мешать управлять аппаратом.
— Слушаюсь, — улыбнулся Петр Николаевич и, нагнувшись, стал отстегивать шпоры.
Захолонуло сердце от радости. Он осматривал аэроплан и, по правде сказать, мало что видел: волненье не давало сосредоточиться. Механик Нелидов, маленький, смуглый, как цыган, унтер-офицер, ободряюще похлопал Петра Николаевича по плечу:
— Порядок! За Нелидова краснеть не будете, ваше благородие!
Петр Николаевич благодарно улыбнулся, ему понравилось излюбленное нелидовское словечко — «порядок!» Он услышал, как в десяти шагах от самолета Нелидов докладывал Стоякину:
— Ваше благородие! «Фарман» номер три к полету готов. Мотор проверен.
Петр Николаевич тоже направился к Стоякину, но тот остановил его:
— Первый полет я сделаю один.
Он отстегивает кортик. Садится в аэроплан. Твердое лицо его с плотно сжатыми губами непроницаемо.
«Бог!» — с уважением подумал Петр Николаевич.
Нелидов дернул за винт. Раздался оглушительный треск «вертушки» — все шесть цилиндров мотора «Гном» вертелись в кожухе, напоминая точило. Четыре велосипедных колеса дрожали под тяжестью биплана…
Стоякин махнул рукой, и солдаты отпустили крылья. Аэроплан, подпрыгивая, порулил по полю, потом приподнял хвост и побежал вперед. Шум мотора исчез, будто растворился в широком просторе аэродрома. И вот аэроплан уже висит в небе. Стоякин «пробует» воздух.
Офицеры с завистью и некоторым страхом одновременно, посматривают на Нестерова.
— Везет тебе, Петр! — проговорил Зарайский с напускным дружелюбием; но тут же сорвался на обиду. — Нет, ты скажи, отчего он начал именно с тебя?
— Надо же с кого-нибудь начинать, господа, — отозвался Петр Николаевич, неотрывно следя за аэропланом.
— И потом, — лукаво прищурясь, почти пропел князь Георгий Вачнадзе. — Уж что-нибудь одно, мон ами: пользоваться благосклонностью поручика Стоякина или… мадам Вероники. Раз ты предпочел последнее, не жалуйся.
— Замолчи, Жоржик! — вспылил Зарайский.
Все рассмеялись. Только один Петр Николаевич был серьезен. «Как поведу себя на аэроплане? Не даст ли себя знать малокровие, от которого не могу избавиться с детства?»
Мысли, одна тревожней другой, теснились в голове. Столько преград преодолел он, и вот теперь, когда через несколько минут аэроплан поднимет его в небо, Петра Николаевича со всех сторон обступили сомнения. «Сумею ли собрать всю свою волю в кулак? Я где-то читал про знаменитого римского оратора, который был в юности заикой, но предельным напряжением воли исправил физический недостаток… Да, сила воли — могучее оружие!»
Тем временем Стоякин приземлился и подрулил к группе офицеров.
— Летать можно! — сказал он под тонкое верещанье работавшего на малых оборотах мотора. — Поручик Нестеров, приготовиться к полету!
Механик Нелидов подает Петру Николаевичу свой старый замасленный шлем с очками и, тщательно вытерев руки, осторожно берет его офицерскую фуражку.
Быстро подавив волненье (римский оратор, преодолев тысячелетние расстояния, положил ему руку на плечо), Петр Николаевич забрался на жердочки, втиснувшись между спиною инструктора и бензиновым баком.
Стоякин порулил к посадочному знаку из двух белых полотнищ, выложенных на траве в виде буквы «т» строго против ветра. Солдат, стоявший неподалеку от знака — стартер, взмахнул белым флажком.
Мотор громко затрещал за спиною Петра Николаевича. Самолет побежал по молодой траве, еще плохо прикрывшей землю. Петр Николаевич поглядел вниз и инстинктивно схватился левой рукой за стойку, а ногами сжал спину Стоякина: они были уже в воздухе.
Петр Николаевич крепко стиснул зубы, борясь с предательской тошнотой. Кружилась голова. «Почему со мной не было такого на воздушном шаре? — спрашивал он и сам себе отвечал: „Там ты сидел в добротной гондоле и шар нес тебя мягко и плавно. А здесь висишь на жердочках, как цыпленок в когтях у коршуна!“»
Он поймал себя на том, что боится глянуть вниз и сосредоточенно разглядывает затылок Стоякина. «Фу, дьявол! Как же я буду летать?..»
И вдруг увидал насмешливый и острый взгляд поручика Стоякина в круглом зеркале, привязанном к стойке аэроплана. «Он наблюдает, как я веду себя в воздухе… как я трушу…»
Петру Николаевичу стало душно, несмотря на то, что прохладный воздух обдувал его со всех сторон. Он встретился в зеркале с глазами Стоякина и независимо улыбнулся.
Петр Николаевич осторожно осматривался. Он заметил, как дрожали тросы и концы крыльев в полете, оглядывался назад на мотор со сверкающим перламутром круга от разрезающего воздух винта, но на землю все-таки не глядел, боясь приступа головокружения.
Стойка все время мелко-мелко дрожала и оттого нестерпимо ныла рука, которой Петр Николаевич держался за стойку, чтобы не выпасть из аэроплана.
Внизу зловеще раскачивалась земля, и горизонт то исчезал, то подпрыгивал к верхнему крылу аппарата. «Как море при шторме… — подумал Петр Николаевич. — Здесь всегда шторм… Всегда!»
Временами аппарат вдруг проваливался, словно падал в пропасть, и у Петра Николаевича невольно замирало дыхание и к горлу подступала тошнота. Через несколько мгновений аэроплан вновь приобретал прежнюю устойчивость и словно катился на санях по ровной дорожке.
«Пронесло! — облегченно вздыхал Петр Николаевич. — И как спокоен, как величественно спокоен Стоякин! Воистину — бог аэродрома! Бог!..»
Мотор чихнул и перешел на негромкое добродушное бормотание. Стало слышно, как свистят расчалки и дребезжат троса. В глазах потемнело от подступавшей со всех сторон земли. Легкий толчок колесами, и костыль зацарапал травянистую почву посадочной полосы, издавая глухие, прерывистые звуки, будто где-то поблизости тупой пилой пилили дрова…
Стоякин подрулил к группе офицеров и позвал:
— Поручик Зарайский!
Петр Николаевич с трудом вылез из аэроплана. Ныло все тело. В ушах стояла острая боль.
— Валерьянки не надо, господин воздухоплаватель? — расстегивая и снимая с Нестерова шлем, намеренно громко — чтоб Стоякин услышал! — спросил Зарайский.
Никто не засмеялся. Каждый думал: «Бог весть, как почувствую себя в воздухе я сам…» Стоякин, как обычно, был непроницаем.
«Фарман» снова поднялся в небо…
Офицеры обступили Нестерова.
— Ну, как там, наверху? Небось сердце в пятки ушло?
— Что Стоякин? Не кричал?
— В воздухе… ветер… не того… не сдует?
Петр Николаевич поглядел в полные тревоги и любопытства лица товарищей и негромко ответил:
— По правде сказать… страшновато! Думаю, что с непривычки это.
Офицеры возбужденно заговорили, поглядывая на снижающийся аэроплан:
— Держись, братцы!
— Нестеров воздухоплаватель и тому страшно, а нам и вовсе пропадать!
— Миша! Комплект белья захвати непременно, пригодится!
Стоякин сел, и пока аэроплан подруливал к ангару, было слышно, как Зарайский громко пел:
— Тор-реадор, смелее в бой!.. Тор-реадор…
Когда аэроплан остановился, князь Вачнадзе многозначительно пропел в тон Зарайскому:
— …И ждет тебя лю-юбовь!
Стоякин нахмурился и резко позвал:
— Подпоручик Передков!
Миша вздрогнул и подбежал к Зарайскому за шлемом.
— Ну, как ты себя чувствовал? — спросил он с улыбкой.
— Превосходно! — с бравадой ответил Зарайский. — Словно на балу в собрании!
Но он был бледен, как мел, и у него дрожали губы.
«Как глупо я вел себя в полете! — молчаливо терзался Петр Николаевич. — Надо было смотреть, как управляет аппаратом Стоякин, а я считал волосы на его затылке. Струсил! Струсил самым постыдным образом! Что подумает обо мне Стоякин?..»
Почему-то вспомнился студенческий митинг в Петербурге, жандармский ротмистр с тараканьими усами и холодок, сочившийся по спине, когда вместе с Данилкой уходил он из актового зала университета, вобрав голову в плечи и с трудом преодолевая отвращение к самому себе… Чего испугался он тогда? Ареста? Тюрьмы? Нет! Его привела в трепет возможность исключения из Михайловского училища. В опасности была мечта об офицерской службе. Другой жизни он не мыслил себе. Офицером был отец, в офицеры произведены братья.
Сегодня он испугался того же: гибели своей мечты, такой близкой к осуществлению. Потеряй он сознание от головокружения, от душившей его тошноты — и никогда не быть ему летчиком! О том, что он мог вывалиться из аппарата, Петр Николаевич не думал.
«И все-таки мерзко, мерзко я вел себя в воздухе! Как тогда в университете. Нисколько не лучше!..»
Петр Николаевич был в прескверном настроении, когда Миша Передков выпрыгнул из аэроплана и передал шлем «князю Жоржику». Прекрасные глаза юного подпоручика горели восторгом.
