Отчий дом - Ян Винецкий

Именно! Беднее сердцем!

Хотелось упиваться чудесными звуками. Голос Собинова переливался, как алмаз на солнце, вспышками разноцветных огней. То блеснет вдруг мягкая улыбка воспоминанья, задрожит светлая слеза грусти, то проснется не остывшая под леденящим ветром лет страсть, то забрезжит нежная и робкая, как проблеск зари, любовь…

В часы одинокие ночиЛюблю я, усталый, прилечь.Я вижу печальные очи,Я слышу веселую речь…Люблю ли тебя я не знаю,Но кажется мне, что люблю-ю…

В антракте, выйдя в фойе, Петр Николаевич увидал Зарайского, прогуливавшегося с какой-то дамой. Зарайский тоже заметил его и громко позвал:

— Месье Нестеров! На одну минуточку!

Петр Николаевич подошел, поклонился даме.

— С тобой, месье, хочет познакомиться Вероника… Супруга нашего «бога», а, стало быть, «богиня».

Госпожа Стоякина капризно прикрыла рот Зарайскому своим надушенным веером и, протянув руку Нестерову, проговорила лениво и с какой-то кокетливой таинственностью растягивая слова:

— Вероника Петровна…

Петр Николаевич поцеловал ее руку.

— По-моему, мы уже давно знакомы. Помните Воскресенское?

— Неужели? — округлила глаза Вероника. — Неужели вы тот самый кадет, что освободил меня из плена у взбунтовавшихся мужиков?

— Тот самый! — подтвердил Зарайский.

— Судя по тому, как вы возмужали, это было очень давно, — проговорила она, играя темными, с поволокой глазами, и продолжала понизив голос, словно подчеркивая конфиденциальность: — Стоякин говорил мне о вас как об одном из своих лучших учеников.

Петр Николаевич покраснел.

— Я очень благодарен ему, но, право, не заслуживаю столь высокой похвалы.

— Вероника, если бы ты знала, как поет месье Нестеров, о, чармант! — закатил глаза Зарайский.

— Это интересно! Оч-чень интересно-о! — произнесла Вероника вполголоса и поглядела на Петра Николаевича так, что он безошибочно мог прочитать в ее взгляде сумасшедшее желанье интимной близости с ним.

— Как она изменилась! — молча удивлялся Нестеров.

Во всей ее гибкой фигуре, в миловидном лице с выразительными, томно прищуриваемыми глазами, в красиво очерченных губах, то и дело открывавших острые белые зубки, виделось Петру Николаевичу что-то лисье и вместе с тем в ней было много привлекательного.

Зарайский держал себя с подчеркнутой независимостью, точно афишируя свою близость с ней.

— Да! — вспомнил вдруг Зарайский. — Где ты пропадаешь, мон шер? Стоякин сказал, что отпустил тебя только на одни сутки.

Петру Николаевичу не хотелось давать Зарайскому объяснений и он коротко ответил:

— Я завтра буду в Гатчино.

Госпожа Стоякина подарила Нестерова откровенно влюбленным взглядом. Да, это была ее слабость: влюбляться часто и всякий раз верить в искренность и свежесть своего чувства.

— Не беспокойтесь Петр Николаевич, — проговорила она полушепотом и покраснела. — Я закину за вас словечко Стоякину.

— Благодарю вас, — улыбнулся Нестеров. — Вы очень милы. Но, право же, я достаточно храбр для того, чтобы говорить с поручиком Стоякиным не прячась за спину его супруги.

— Однако, вы колетесь! — с шутливой обидой произнесла она и взяла мужчин под руки.

— Что вы скажете о Собинове? Прелесть, не правда ли? — спросила она, помолчав. Вопрос был обращен к Нестерову, и Зарайский обиженно насупился.

— Одно могу сказать, — горячо отозвался Петр Николаевич, словно давно ждал, когда его спросят об этом. — Завидую москвичам: они могут слушать Собинова едва ли не ежедневно!

Искусство было давней страстью Петра Николаевича, а сегодня Собинов воскресил в нем прежние увлечения, и он говорил долго и проникновенно о русской музыке, о Глинке, Чайковском, Римском-Корсакове…

Вероника Петровна слушала его с непривычно серьезным выражением. «Какой начитанный, умный мальчик!.. И интересный притом… Не то что князь Никола. Банальные анекдоты, рассказы о повадках лошадей, сплетни про офицерских жен, грубые домогания в любви… И все, что бы он ни делал и что бы ни говорил, все с сознанием собственного превосходства!.. Только и всего у Никола, что красив он. Да, красив, ничего не скажешь!

Но у этого мальчика, у Нестерова, красота иная. Мужественная, умная. И какая досада: женат!.. Впрочем, это не столь уж непреодолимое препятствие…»

После концерта Вероника Петровна долго не покидала ложу: ждала поручика Нестерова. Но он не пришел.

— Напрасны ваши совершенства! — со злорадством засмеялся Зарайский. — Нестеров не из тех, кто может по достоинству оценить святые чувства женщины.

Он мягко взял ее за талию и, придав голосу торопливую заботливость, сказал:

— Ма шере, нас ждет автомобиль.

Она устало зевнула и вдруг решительно поднялась:

— Вези, Никола! Вези хоть на край света!

— Ну зачем же так далеко? — усмехнулся Зарайский, целуя ей руку. — Всего лишь две улицы отсюда: отель «Савой»…

Забастовка окончилась наутро. Ярко светило майское солнце. Кудрявились чистой, молодой зеленью листьев стройные липы. В синей дымке плыла в другом конце Невского проспекта золотая игла Адмиралтейства. Разноголосый птичий гам радостной музыкой сопровождал это необыкновенное утро. Люди не замечали его, как не замечают тиканья часов в комнате во время оживленной беседы. Но стоит часам остановиться, и вас сразу охватывает ощущение пустоты, чего-то не хватает в мире.

«Боже мой, да ведь это вернулась жизнь!» — удивленно воскликнул про себя Петр Николаевич.

На вокзале все пришло в движение: послышались веселые гудки паровозов, засветились лампочки в кассах, засновали носильщики в белых фартуках.

Петр Николаевич с нетерпением ожидал московского поезда, и когда, наконец, объявили о его прибытии, он выбежал на перрон, увлекая за собой чету Яцуков.

В окошко предпоследнего вагона быстро-быстро застучали. Петр Николаевич глянул и увидал Наденьку.

В вагон доступа не было, оттуда валом валили люди. Наденька пыталась открыть окошко, тужилась, смешно высунув кончик языка, но ничего не получалось. Петр Николаевич искал взглядом детей. Наденька поняла его и подняла на руки сына, завернутого в пеленки. Розовое безбровое личико широко улыбалось. У Петра Николаевича задрожало сердце.

Он так прижался лицом к стеклу, что нос его выглядел лепешкой, и выскочившая вдруг откуда-то снизу Маргаритка, громко хохоча, через стекло целовала его в «пятак», и было слышно, как она изумленно восклицала:

— Смотри! Ведь это папа! Всамделишный папа!

Наденька кусала губы и глядела на него повлажневшими глазами…

Все-таки у Петра Николаевича недостало терпения дожидаться, пока иссякнет эта ужасающая прорва выходящих из вагона пассажиров, и он ринулся в неласковые людские волны против течения. Кто-то громко возмущался, кто-то пребольно толкнул его острым углом сундучка, но он продвигался вперед… Через несколько минут он уже крепко обнимал и целовал детей, Наденьку…

Никогда так безоблачно не было у него на душе. «Теперь — летать!.. Ничто мне теперь не помешает…»

Утром, на полетах, Стоякин вызвал Нестерова первым. После традиционного круга над аэродромом, Стоякин произвел довольно грубую посадку и остановил аппарат у старта.

— Поменяемся местами! — бросил Стоякин недовольно, будто жалел, что приходится уступать удобное сиденье пилота.

Петр Николаевич взобрался на сиденье. Стоякин приспособился сзади и, жарко дыша в затылок, сказал:

— Запускайте! И чувствуйте себя так, будто вы один в аппарате!

Петр Николаевич продел ноги в педали, открыл бензин и запустил мотор.

— На взлете выдерживай направление! Заюлишь педалями — гроб! — кричал Стоякин. Петр Николаевич поморщился: от инструктора страшно несло перегаром водки.

«Пьян! И как я с ним полечу? Что делать? Отказаться? Сослаться на боль в ноге? Нет! Примут за трусость. Эх, Стоякин, Стоякин!..»

У Петра Николаевича под мундиром намокла рубашка.

— Пошел! — крикнул Стоякин, берясь за ручку. Мотор затрещал на полных оборотах. «Фарман», приподняв хвост, побежал. Нестеров боялся, чтоб не «заюлить» педалями. От напряжения у него заныли ноги, а пальцы правой ноги свела судорога.

Наконец аэроплан взлетел, и у Петра Николаевича отлегло от сердца. «У-у… Тяжела ты, шапка мономаха!» — вздохнут он и осторожно развернулся…

В детстве, еще в первом классе корпуса читал он сказку о царе Салтане. Изумила легкая, летучая певучесть стиха:

Ветер на море гуляетИ кораблик подгоняет.Он бежит себе в волнахНа раздутых парусах…

Хотелось лететь следом за этим корабликом из далекого детства.

«Летать бы так… — думал Петр Николаевич, — как Пушкин стихи слагал… певуче и свободно!.. Не заложить ли мне крен? Сколько летаю, на земле веду горячие споры, а сам в воздухе не попробовал…»