Абхазские рассказы - А. Аншба

Он стал объяснять, в каких случаях бывает смешно прямо сказать о чем-то, а в каких случаях прямо говорить не смешно. Здесь именно такой случай, сказал он, потому что читатель по разнице в должности догадывается, сколько берет директор, потому что при этом отталкивается от груши воспитательницы.

— Выходит, директор берет арбуз, если воспитательница берет грушу? -спросил я.

— Да нет, — сказал он и махнул рукой. Разговор перешел на посторонние предметы, но я все время чувствовал, что заронил в его душу какие-то сомнения, боюсь, что творческие планы. Во время нашей беседы выяснилось, что он работает техником на мясокомбинате. Я спросил у него, сколько он получает.

— Хватает, — сказал он и обобщенно добавил: — С мяса всегда что-то имеешь.

Я рассмеялся, потому что это прозвучало как фатальное свойство белковых соединений.

— Что тут смешного? — сказал он. — Каждый жить хочет.

Это тоже прозвучало как фатальное свойство белковых соединений.

Я хотел было спросить, что именно он имеет с мяса, чтобы установить, что имеет директор комбината, но не решился.

Он стал держаться несколько суше. Я теперь его раздражал тем, что открыл ему глаза на более глубокое понимание смешного, и в то же время сделал это нарочно слишком поздно, чтобы он уже не смог со мной состязаться. В конце пути он сурово взял у меня телефон и записал в книжечку.

— Может, позвоню, — сказал он с намеком на вызов.

Каждый день, за исключением тех дней, когда меня не бывает дома, я закрываюсь у себя в комнате, закладываю бумагу в свою маленькую прожорливую "Колибри" и пишу.

Обычно машинка, несколько раз вяло потявкав, надолго замолкает. Домашние делают вид, что стараются создать условия для моей работы, я делаю вид, что работаю. На самом деле в это время я что-нибудь изобретаю или, склонившись над машинкой, прислушиваюсь к телефону в другой комнате. Так деревенские свиньи в наших краях, склонив головы, стоят под плодовыми деревьями, прислушиваясь, где стукнет упавший плод, чтобы вовремя к нему подбежать.

Дело в том, что дочка моя тоже прислушивается к телефону, и если успевает раньше меня подбежать к нему, то ударом кулачка по трубке ловко отключает его. Она считает, что это такая игра, что, в общем, не лишено смысла.

О многих своих открытиях, ввиду их закрытого характера, пока существует враждебный лагерь, я, естественно, не могу рассказать. Но у меня есть ряд ценных наблюдений, которыми я готов поделиться. Я полагаю, чтобы овладеть хорошим юмором, надо дойти до крайнего пессимизма, заглянуть в мрачную бездну, убедиться, что и там ничего нет, и потихоньку возвращаться обратно. След, оставляемый этим обратным путем, и будет настоящим юмором.

Смешное обладает одним, может быть, скромным, но бесспорным достоинством: оно всегда правдиво. Более того, смешное потому и смешно, что оно правдиво. Иначе говоря, не все правдивое смешно, но все смешное правдиво. На этом достаточно сомнительном афоризме я хочу поставить точку, чтобы не договориться до еще более сомнительных выводов.

АЛЕКСЕЙ ГОГУА

АГНЕЦ

В последнее время по утрам мальчик слышал голос отца и не мог понять — во сне или наяву. Будто отец что-то говорит матери, которая радостно смеется.

— Не так громко, мальчик проснется... — такой внятный, живой, незабытый голос отца, а мaмин смех резко исчезает, словно она уронила его в воду и он захлебнулся.

Сон или явь? Мальчик никак не мог очнуться именно тогда, когда слышал голос. Утренний сон дурманом обволакивал его, уносил обессиленного с собой как река. Мальчик просыпался с голосом отца в ушах, еще весь во власти радостного сна. Он вскакивал, выбегал во двор, заглядывал в кухню — никого. Мать уходила на работу рано, он еще спал.

Видимо, сон... Уж если сон, то хоть бы отца увидеть, а то слышит один голос. Уверившись, что отца слышал во сне, мальчик ничего не рассказал маме. Зачем ее напрасно расстраивать? Она и так убита тем, что давно нет никаких писем.

...Сегодня мальчик проснулся с неприятным осадком, тяжестью на душе, совсем не похожим на прежнее ощущение радости. Он очень ясно слышал голос отца, но еще и конское ржание... Уж не Лаша ли? Мальчик приложил ухо к стене: за нею была пристройка для Лаша на зимние холода; прислушался. Он помнит, как раньше по утрам Лаша сочно хрупал кукурузными стеблями, пережевывая их. Тишина, которую Лаша наполнял своим присутствием, сейчас стояла за стеной до звона в ушах.

Все, все сон...

Что его так встревожило, что за тяжесть на сердце? Мальчик стал вспоминать. Он, как всегда, восторженно отдавался власти отцовского голоса, вдруг оборвавшегося странным, чужим смехом. Отец так никогда не смеялся. И что удивительно — этот смех напомнил ему волчье рычание. Наверное, это и не сон... Просто его обмануло сердце.

Он и в самом деле однажды слышал рычание волка. Он попал в капкан, поставленный отцом в зарослях рододендрона. Волк застыл в мертвой неподвижности, медвежий капкан захлопнул обе лапы. С трудом он поднял отяжелевшие от боли глаза, устремил на отца и сына ужасающий человеческий взгляд. Подойдя ближе, мальчик был потрясен странным, глухим рычанием. Наверное, волк хотел завыть, чтобы заглушить воем стpaдaния, но сдерживался, чтобы не унизиться перед людьми, не ypoнить своего достоинства. Мальчик похолодел, таким жутким, непокоренным, несмиряющимся было его рычание.

Да нет, такое и во сне не может привидеться, ему просто почудилось. Кто может знать, где его отец, если уже целый год нет от него известий? А Лаша, даже если и выживет, не вернется домой — все уцелевшие с войны не возвратятся. Если коня забирают на войну, значит, уводят его навсегда, ему нет возврата...

Мальчик неохотно поднялся и сел на кровати. Снял со стула рубашку и штаны, сшитые матерью из отцовского архалука. Отец такой большой и могучий, что из его архалука получилось и платье матери, и штаны с рубашкой сыну. Новый архалук был мягкого, оранжевого цвета, не укрытая верхней одеждой часть выцвела, выгорела на солнце. Из невыгоревшего мать сшила ему одежду, а из остального — себе платье. Примерив платье, она, как и мальчик, громко рассмеялась — такое пестрое, разноцветное оно получилось.

— Выкрашу! — сказала она.

— Как?

— В цвет неба.

Мальчик помнил, как однажды отец купил ей такое платье. Мать, одев новенькое, не знавшее еще воды платье, обрадовалась, обняла мальчика, запомнившего навсегда запах новой материи и доброту, нежность материнских рук.

Как долго длится война! Отца забрали, как только она началась. А потом и Лаша увели. Зимой, он только что привел его с водопоя, взяли из его рук узду и увели коня. Почему-то только тогда мальчик по-настоящему понял, что идет война...

И сейчас, где бы он ни был — в доме, за домом, во дворе — единственным утешением была мать, ласковая, с добрыми, нежными руками. Правда, она уже давно не обнимала его, не гладила — слишком много работала, да и печаль не оставляла ее. И сам он в этом виноват. Играл весь день, часто приходил домой только вечером, еле держась на ногах от усталости. Всю ночь сон врачевал его, чтобы он отдохнул. Иногда лечил его усталость до тех пор, пока солнце не подымется на высоту деревьев. Конечно, из-за всех его проказ руки матери не были такими — добрыми, мягкими. И все же в нем осталось ощущение бархата ее ласки, а когда рука матери становилась жесткой, теплая нежность бархата смягчала, заглушала боль.

Мальчик помнит, как мать красила свое платье. Он сидел и нетерпеливо ждал, когда она вытащит палкой из кипящей воды, в которую высыпала краску, платье цветa неба. Но платье оказалось траурно-черным. У мальчика больно сжалось сердце. «Смерть сейчас стала такой частой! Могут себе позволить платье цвета неба те, у кого их несколько, но мне...» — она замолчала, сдерживая слезы. Мальчик знал, что мать готова заплакать не потому, что у нее нет второго платья.

Далеко до ее работы, мать давно уже не приходит домой на обед. Чайные кусты из-за сильной засухи дали редкие, скупые побеги. В сезон сбора приходилось теребить кусты, словно вымя коровы, у которой без теленка перегорает молоко. Мать похудела, лицо высохло, будто его нарочно сушили на солнце. К тому же целый год она живет, мучительно прислушиваясь всякий день, каждый час к любому шороху, к шепоту, — постоянно ожидая страшной вести...

Вот уже год, как нет никаких писем от отца...

И все же она осталась самой красивой в селе женщиной. И сейчас говорили, что у заглянувшего в ее глаза кружится голова, так они глубоки, бездонны. И отец был хорош собой.. А о мальчике этого не скажешь — нет у него ни материнских глаз, ни статности отца... Неопределенный какой-то, средний... И во всем он половинчатый какой-то... И в учебе... И матери не может стать помощником. Только и ладит со своим сном. Иногда он твердо решает измениться, стать настоящим помощником, но утром его решительность тает, рассеивается. А ведь давно пора...