Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

Я прошел к двери и распахнул ее пошире, чтобы им было легче найти нужную квартиру. Они поднимались по лестнице, устало переговариваясь, наверное, это был не первый их вызов.

— Это кто, ваш отец? — спросил врач. Обувь он снимать не стал, и на новеньком ламинате остались мокрые следы. Надо будет потом их вытереть, чтобы не попортить лак.

Куда эта сволочь Сметанкин задевал мой коврик с оленями?

Врач склонился над папой, и я видел лишь его спину в белом халате.

Медсестра деловито отпиливала горлышко у ампулы. Врач ей велел?

Я не слышал, чтобы он что-то ей вообще говорил.

Теперь она держала его запястье и шевелила губами. Она была очень немолода. Я подумал, что первый раз за много лет папу держит за руку посторонняя женщина. Не тетя Лиза. Было бы здорово, если бы она время от времени навещала папу, а он бы жаловался ей на современные нравы. А потом она бы один раз осталась и больше не уходила. Я не против.

Врач обернулся ко мне. В блестящем стетоскопе на груди плясали все пять светильников-конусов. Вот он был моложе меня. Какой-то в этом есть непорядок.

Я спросил:

— Что, доктор?

— Вы ему что давали?

— Ничего. Хотел аллохол.

— Ну-ну, — сказал врач без выражения.

— Он сильно отравился?

— Он вообще не отравился. Это инфаркт. Обширный.

— Но он ведь жаловался…

— Симптоматику инфаркта иногда можно перепутать с отравлением, — сказал врач, — тошнота, рвота. Рези в животе. Да… У него не было никакого сильного эмоционального потрясения?

— Были семейные неприятности.

— Ну вот. При его конституции такие штуки часто кончаются инфарктом. — Он помолчал. — Где у вас телефон?

Я провел его в гостиную. Медсестра осталась с папой. Наедине. А ему все равно. Жаль. Врач переговаривался с диспетчером. Потом сказал:

— Ладно. Пошли. Там носилки, в машине. — И пояснил: — Это обычная “скорая”, не кардиологическая. С кардиологической обычно ездит медбрат. Не ей же носилки таскать.

Все-таки у нас хорошие врачи. Правда хорошие.

По пути в прихожую я заглянул к папе. Медсестра сидела рядом с кроватью, как огромная снежная баба.

Папе, видно, стало немного лучше, уж не знаю, что они там ему вкололи.

Он услышал мои шаги и сказал:

— Сережа! — Потом поправился: — Сенечка…

Я вытер заскорузлой тряпкой засохшие следы от докторских ботинок. Выплеснул растительного ктулху из заварочного чайника в унитаз и спустил воду. Он там немножко побултыхался и канул в родную природную среду.

Потом еще немножко послонялся по квартире. Тут действительно не было ничего моего.

Я был вроде командировочного, который, один на один с гостиничной пустотой, постепенно впадает в такую тоску, что остается только спуститься в ресторан, напиться и подцепить бабу.

Так что я оделся, погасил свет, запер квартиру на ключ и вышел, прихватив на всякий случай папину папку с документами.

Вместо Ктулху в подворотне масляно желтело свежее пятно краски. Так я и не узнал, восстал ли он из вод.

Я подумал, а вдруг Рогнеда ждет меня, сидя на ступеньках, или раздувает мангал. Мангал ведь стоит в углу сада, его очень просто вытащить и раскочегарить.

Щеколда, когда я за нее взялся, испачкала мне пальцы ржавчиной. Яблони шуршали бурой листвой, в траве догнивало несколько сморщенных яблок, опоясанных бугристыми кольцами плесени.

И было пусто. Так же пусто, как в нечувствительно отнятой Сметанкиным квартире. И здесь тоже не было ничего моего.

Я стащил с себя черное кашемировое пальто и понтовый твидовый пиджак и переоделся в свитер и вельветовые штаны. Позвонил в регистратуру. Мне сказали, что Блинкин Александр Яковлевич помещен в палату интенсивной терапии и чтобы я позвонил утром, после обхода.

Включил компьютер и посмотрел слово “байховый”. Оказалось, “от китайского бай хуа, белый цветок. Название едва распустившихся почек чайного листа, одного из компонентов чая, придающих ему аромат и вкус. Также торговое название рассыпного чая, выработанного в виде отдельных чаинок”.

Кто бы знал. Я думал, это искаженное “байковый”. Ткань такая, одним словом.

Она забыла зубную пасту и щетку. И какой-то крем, никогда не понимал, зачем им столько странных смешных баночек. В сток душа набился ком черных волос, и я, преодолевая отвращение, выковырял его оттуда.

Я сварил кофе и поджарил тосты. Сгрыз их, сидя в кухне и глядя в окно. Паук между рамами кончил плести паутину и куда-то ушел. Я не знал, ложатся ли пауки в зимнюю спячку, но на всякий случай решил, что да.

Хлопнула калитка. Кто-то шел по дорожке к дому, мелькая меж уцелевшей листвы. Я оттолкнул стул и выбежал на крыльцо.

— Я смотрю, у вас свет горит, — сказал сосед Леонид Ильич.

— Да, — согласился я.

Его черный свитер был протерт на локтях по-настоящему, а не с искусственными заплатами, как у меня. Я подумал, что ему, наверное, холодно стоять вот так, налегке, и посторонился, пропуская его.

— А где Недочка? — Он озирался посреди пустой комнаты, откуда исчезли все следы ее присутствия.

— Уехала, — сказал я сквозь зубы.

— Ну да. — Он задумчиво кивнул. — Я просто думал… Значит, все уже кончилось?

Я хотел ему сказать, что это не его дело, но промолчал. Подумал, что тогда он обидится и уйдет. А мне придется сидеть и ждать утра.

— Да, — сказал я, — все закончилось. Кофе хотите?

— Хочу.

Я налил ему и себе еще кофе.

— Вы изменились, — сказал он.

Я вспомнил, как признавался ему, что не могу есть на людях. В тот вечер, когда появилась Рогнеда.

— Стали старше. Есть люди, которые взрослеют медленно. Это еще не худший случай. Некоторые не взрослеют вообще.

Наверное, он прав. Наверное, папа всю свою жизнь так и оставался перепуганным мальчишкой. Хвастливым подростком. Ему хотелось, чтобы пришел кто-то большой, взрослый, и уладил все его неурядицы, и спас его от одиночества и темноты. Пришел Сметанкин.

— И что вы собираетесь делать?

— Уеду, — сказал я, — искать Агарту. Мой прадедушка искал Агарту, а я чем хуже?

— Агарту? — удивился он. — Почему Агарту?

— Есть такой Иван Доржович Цыдыпов. У него остались дневники прадедушки. Так вот, он вроде организует экспедицию. По следам профессора Кржижановского.

— Не связывайтесь с ним, — сказал сосед Леонид Ильич, — нет у него никаких дневников. Это жулик. Проходимец от науки. Бывают такие.

Мне стало стыдно.

— Я пошутил. Куда я поеду? У меня отец в больнице.

— Сочувствую, — сказал он, — так ваш прадедушка ходил в Агарту?

— Вроде бы. Цыдыпов так сказал.

— Цыдыпов жулик, — повторил он, — но если так… Да, теперь я понимаю. Знаете, зачем туда так рвались нацисты? Они надеялись призвать Диониса. То есть Дионис — это позднейшее. Просто одно из воплощений Ахила. Хоммель об этом писал.

— Агарта в Монголии. При чем тут Ахилл?

По ногам тянуло холодом. Надо будет подрегулировать отопление.

— Ну да. В Монголии. Видите ли, немцы надеялись выйти там на связь с древними. Они полагали, что там место силы, место, где можно разговаривать с изначальными сущностями, что Ахилл может услышать их и вернуться, если как следует попросить. Забавно, верно? Столько усилий потратить на то, чтобы проникнуть в Агарту, когда место силы было у них здесь, буквально под самым носом... Вход в Аид. Здесь, совсем рядом. Они не читали Хоммеля, понимаете? Хоммель выпустил свой труд позже, в восьмидесятом. Но ведь история исследования культа Ахилла в Причерноморье насчитывает без малого двести лет. Они, впрочем, вообще не склонны были к рассуждениям. Понятное дело: рацио — это ведь не Ахилл. Рацио — это Аполлон. Древние силы, в вечной схватке между собой. Два начала. Неудивительно, что... У вас ведь скреблись под полом мыши?

— При чем тут мыши?

— Мыши — посланцы Аполлона. Лазутчики. Вы же помните, в “Илиаде” Ахилл пал именно от руки Аполлона. Вечный преследователь. Вечный враг. Он чуял, что Ахилл где-то поблизости. Вот и выслал свое воинство. Присматривать за ней.

— За кем?

— Вы что, не поняли? — Он чуть наклонил чашку, я видел, как кофейная гуща сдвинулась с места и поползла по стенке. — Кто, как вы думаете, жил тут у вас все это время? Но он зря тревожился, Аполлон. Она пришла, чтобы забрать его. Он вернулся, и она пришла, чтобы его забрать.