Рука Фатимы - Франциска Вульф

Ахмад закрыл глаза и, сжав кулаки, сделал глубокий вдох. В этот момент жизнь китайца полностью в его руках. Она не стоит и щепотки песка, можно раздавить его одним пальцем, как комара…

О Аллах, какое волнующее чувство!.. Как наслаждается он властью над этим человеком… Но вот он разжал кулаки и медленно выдохнул – наваждение исчезло. Дни, когда он был способен на чувства братства и товарищества, давно миновали. Даже тогда, в те счастливые дни, когда все имело свой порядок, ему, прежде чем убить человека, следовало получить разрешение Великого Мастера.

А сейчас надо быть особенно осторожным: монголы очень постарались, чтобы он прятался как вор. Да покарает их Аллах! Те счастливые дни безвозвратно ушли, но вспоминать их приятно.

Он наклонился и дунул в затылок писаря. Янг Вусун пронзительно вскрикнул, подпрыгнул, запутался в своем длинном, грубом платье и свалился на пол… Так и лежал, скорчившись, на спине, пытаясь встать на ноги… Вид как у жирного жука, визжит как баба. Ахмад с презрением глядел на бедного писаря.

– Не убивай меня! – запричитал китаец, закрывая лицо жирными руками. – Умоляю, не убивай меня! Отдам тебе все, что захочешь, – деньги, драгоценности… Могу устроить тебе важный пост при дворе хана! Только прошу тебя…

Ахмад тяжело перевел дух. До этого он не собирался убивать писаря, но сейчас… не уверен в себе… Эти вопли так действуют на нервы…

– Да ничего я тебе не сделаю! – перебил он китайца, снова закутываясь в плащ, чтобы скрыть от посторонних глаз весь свой арсенал. – Успокойся, Янг Вусун, и поднимись с пола!

Пораженный, тот смотрел на Ахмада сквозь растопыренные пальцы…

– Ахмад? Это ты или мне померещилось?..

– Да, я. – И протянул руку, помогая ему встать.

Однако это нелегко – писарь весит не меньше откормленного быка.

– Почему ты здесь? Что делаешь здесь, в канцелярии, в такой поздний час? – решился задать вопрос китаец.

– О том же могу спросить тебя, – холодно ответствовал Ахмад, разозлившись на себя.

Почему не оставил жирного китайца в покое? Пусть бы себе писал и дальше! Выскользнуть бы отсюда, как прокрался сюда, – и Янг Вусун в жизни не догадался бы, что кто-то здесь был, кроме него.

– Что ты делаешь здесь ночью, когда все люди спят?

Китаец густо покраснел:

– Это тебя не касается! – зашипел он, разинув рот. Точно как свирепые, отвратительные собаки породы «фу», так почитаемые китайцами, – фигурами их украшены все ворота. Ахмад насмешливо сдвинул брови.

– А тебя – еще меньше.

Янг Вусун закрыл рот.

– Чтобы избежать еще больших неприятностей, – продолжал Ахмад, – я предлагаю следующее: ты продолжаешь свою работу дальше, а я делаю свое дело. И никто никого не видел. Что ты на это скажешь?

Китаец недолго размышлял – утвердительно кивнул. Хоть и жирный, но совсем не глупый.

– Хорошо, будь по-твоему. Но если ты когда-нибудь посмеешь… – И грозно поднял указательный палец.

Ахмад чуть не рассмеялся, прикусив губу. Чем это угрожает ему китаец – ему, истинному фидави,[2] отмеченному самим Старцем Горы? Даже не оскорбительно – просто смешно!

– Да-да, можешь на меня положиться. – Ахмад рассеянно зевнул. – Спокойно работай дальше. – И повернулся к нему спиной.

Китаец продолжал неподвижно стоять на месте… Проходя со свечой в руках через ряды шкафов и ища глазами бухгалтерские книги, Ахмад думал о Янг Вусуне. Что он тут делает поздней ночью? Маловероятно, что в этот час по собственной воле завершает то, чего не успел за день. Китайцы не расшибались в лепешку ради своего монгольского повелителя. Тогда какая тайна скрывается за ночным бдением китайца?

Недавно Ахмаду рассказали: китайцы тайно фальсифицируют некоторые документы – записи о многочисленных битвах Хубилай-хана, об успехах его политики. Эти записи составлялись по приказу Хубилая и задумывались как хроники, восславляющие его правление и предназначенные в назидание потомкам. Собственно говоря, это слухи… Ахмад с трудом представлял, какую цель преследовали китайцы, занимаясь этим. Зачем тратить столько усилий и подвергать себя опасности разоблачения, чтобы представить Хубилая в плохом свете, а самих себя – в хорошем? Это глупо. Но китайцы во всем, что ни делают, очень своеобразный народ – с этим нельзя не согласиться.

Наконец Ахмад нашел то, что искал. Шкаф, перед которым он сейчас стоит, заполнен бамбуковыми трубочками-футлярами – в них хранятся свитки с торговыми знаками. Здесь около сотни таких свитков. Он облегченно вздохнул… Однако медлить нельзя, работу надо выполнять. Вот-вот бумаги погрузят на лошадей и быков – и доступ к важным документам будет перекрыт. Кроме того, велика опасность, что среди бумаг найдут компрометирующие Ахмада свидетельства. А уж это будет стоить ему больше, чем пост министра финансов. Опасность существует реально – ханские ищейки уже наступают ему на пятки. Венецианец все рассказал…

Ахмад достал первый рулон и открыл пробку, которой закупорена трубка. Позже надо очень постараться, чтобы Янг Вусун держал рот на замке, да покрепче. Но это потом. У него впереди длинная бессонная ночь – надо многое успеть…

Беатриче грезила… Она в огромном помещении, похожем на собор – такой высокий, что потолка не видно.

Легкими шагами скользит по полу… Потом парит в воздухе. Складки легкого, длинного одеяния развеваются вокруг ног.

«Я танцую, – с изумлением думала она, – танцую… Так почему не слышно музыки?..»

И вдруг услышала словно издалека долетающие звуки испанской гитары… Кто-то исполняет мелодию фламенко… Да ведь это она сама танцует фламенко, и, кажется, неплохо! Именно фламенко, хотя вовсе не поклонница его, а уж тем более не танцовщица.

Но сны, к счастью, имеют свои законы. Она наслаждается легкостью, изяществом и страстью, с какими двигается в такт музыке. Кружится, притоптывает ногами, закидывает голову назад и отводит в стороны… Скользит вокруг массивных колонн из темного гранита… Как будто только тем и занималась в жизни, что танцевала фламенко.

Вот одной рукой подбирает юбку на бедрах, а вторая, поднятая вверх, плавно извивается змеей… Восхищенный шепот, аплодисменты звучат в такт с музыкой, ритмично стучат ее каблучки… И трепещет множество рук… По-видимому, это зрители, но в полумраке и тени колонн их не видно. Лишь приближаясь к колоннам, она чувствует тепло человеческих тел – руки протягиваются, пытаясь дотронуться до ее платья…

А она впивает внимание, восхищение – и в то же время чувствует: все это ей безразлично. В мире существует только она одна, гитары передают историю ее жизни, а ритм – биение ее сердца… Все остальное неважно, лишено всякого значения.