Шифр Джефферсона - Стив Берри

– Я знаю, у меня много неоплаченных извещений о штрафе. Я рву их. Делать этого не стоит, но…

– Заведи руки за спину, – приказал другой полицейский.

Кассиопея видела, как служитель подъехал на мотоцикле. «Хонда NT700V», оснащенная восьмиклапанным двигателем V-twin с жидкостным охлаждением и рабочим объемом 680 кубических сантиметров, ездить на ней одно удовольствие, и парень, похоже, был доволен поездкой со стоянки. Он слез, оставив двигатель работающим, и держал машину, весящую двести с лишним килограммов, пока Кассиопея садилась.

Она протянула ему пятидесятидолларовую ассигнацию.

Парень с благодарностью кивнул.

Перед въездными воротами у нее на пути стояли две полицейские машины, еще одна была позади, все водители сидели на местах. Кассиопея увидела, что один полицейский оценивающе смотрит на ее зад – обтягивающие джинсы сделали свое дело.

– Сделай для меня кое-что, – обратилась она к парню.

– Что именно?

Она указала на одну из стеклянных дверей, ведущих в вестибюль.

– Можешь подержать ее открытой?

Малоун повернулся и исполнил приказ полицейского. Главное, что пистолеты оставались в кобурах, и пока никто не выхватывал оружия.

– Что это значит? – спросил он.

– Ты интересный тип, – сказал первый, стиснув запястья Малоуна. – Федералы хотят поговорить с тобой.

– Почему их здесь нет? – спросил Малоун.

Запястья оказались сжаты сильнее.

– Коттон[6], – сказал еще один полицейский. – Откуда у тебя такое имя?

Стеклянная дверь в пятидесяти футах справа открылась, и рычание мотоцикла стало громче.

– Долгая история, – ответил он, увидев сидящую на мотоцикле Кассиопею.

И улыбнулся.

Ее нельзя было не любить.

Кассиопея дала мотору мощностью шестьдесят пять лошадиных сил полный газ и увидела в зеркало заднего обзора, что полицейский позади все еще больше интересуется ее задом, чем тем, куда она может ехать. На парня, стоявшего в десяти метрах и державшего дверь открытой, он явно не обращал никакого внимания.

Кассиопея повернула руль вправо, выжала муфту сцепления и переключила скорость. Колеса завертелись, мотоцикл накренился вправо, выпрямился и помчался через открытую дверь в вестибюль.

Нокс стоял перед компанией, которая собралась во дворе перед тюрьмой ровно в семь. Присутствовало двести четыре человека из двухсот четырнадцати, отсутствующих оправдывало то, что они находились за пределами города. Одно правило было соблюдено. Приказ общего сбора нельзя было не выполнить.

Поскольку никого из троих детей Хейла в имении не находилось, собрание можно было провести скрытно. Передние ворота были заперты, за ними наблюдали служащие в доме охраны, наказание они наблюдали по видеосистеме. Здесь была священная земля. Здесь проходили собрания со времен образования Содружества. В течение двухсот пятидесяти лет тысячи людей стояли и слушали объявления, хоронили капитанов, избирали квартирмейстеров или, как сегодня, становились свидетелями наказания.

Нокс лично наблюдал за приготовлениями заключенного, убедился, что руки его связаны, а рот заткнут. Он не хотел никаких выкриков или речей. Дело должно было закончиться без проволочки.

Но его встревожило сообщение тюремщика. Заключенный потребовал разговора наедине с Хейлом, и капитан согласился, провел с этим человеком несколько минут.

Тревожно. Вне всякого сомнения.

Он обратил взгляд на четырех капитанов, собравшихся в дальнем конце двора. Заключенный был привязан к сосновому столбу в центре, компания собралась в другом конце.

Нокс вышел вперед.

– Этого человека судили и уличили в измене. Приговорили к смерти.

Он подождал, чтобы эти слова дошли до сознания. В наказании главное то, чтобы оно запомнилось.

И повернулся к капитанам.

– Что вы скажете о способе казни?

В прошлые века существовал выбор. Связать и запереть без воды и пищи? На это уходили дни. Подвесить на мачте, чтобы холод и голод сделали свое дело? Быстрее. Пороть девятихвосткой? Еще быстрее. Кожаные ремни с узлами убивали за несколько минут.

Выбор существовал и теперь.

Повешение. Расстрел. Утопление.

– Голову в ремни, – выкрикнул Хейл.

Глава 41

Вашингтон, округ Колумбия

Уайетт ждал возле стреляющего устройства, когда ключ вошел в замочную скважину по ту сторону двери.

Наблюдал, как поворачивается дверная ручка.

Андреа Карбонель собиралась войти в свою квартиру. Забыла о том факте, что это прервет ее жизнь?

Дверь приоткрылась.

Нейлоновая нить заныла, натягиваясь через отверстия рым-болтов.

Дверные петли повернулись на тридцать градусов, сорок, сорок пять.

Уайетт уже решил, что для оттягивания спускового крючка потребуется дуга минимум в шестьдесят градусов.

Он остановил ступней движение двери и разрезал нить ножницами.

Потом отвел ногу, и дверь полностью открылась.

Карбонель воззрилась на него, потом на винтовку, на болтающуюся в тусклом свете нить. На лице ее не отразилось ни малейшего удивления.

– Трудным был выбор? – спросила она.

Он все еще держал ножницы.

– Труднее, чем я думал.

– Это явно не твоя работа. Чья?

Уайетт пожал плечами.

– Пришел человек, сделал эту штуку и ушел.

– И ты не остановил его.

Он снова пожал плечами.

– Не мое дело.

– Наверно, мне следует быть благодарной за то, что ты здесь.

– А за то, что я перерезал нить?

Карбонель вошла и закрыла дверь.

– Почему ты это сделал? Ты должен быть зол за то, что случилось прошлой ночью.

– Я зол. Ты хотела моей смерти.

– Оставь, Джонатан. Я гораздо больше ценю твою ловкость.

Уайетт рванулся к ней, крепко схватил за шею и припечатал ее худощавое тело к стене. Висевшие рядом картины в рамах качнулись.

– Ты хотела, чтобы я погиб из-за своей ловкости. Хотела, чтобы я вывел из здания Воччо. Чтобы мы сели в машину и взорвались в ней.

– Ты пришел убить меня? – выдохнула Карбонель. Он все еще крепко сжимал ее шею. Она не выказывала ни малейшего беспокойства.

Он высказал то, что хотел. И разжал руку.

Карбонель стояла, спокойно глядя на него. Потом провела рукой по стреляющему устройству, восхищаясь искусностью работы.

– Крупный калибр, автоматический огонь. Сколько патронов? Тридцать? Сорок? От меня бы почти ничего не осталось.

Уайетту было наплевать.

– У тебя есть ключ к шифру.

– Воччо отправил его мне электронной почтой за несколько часов до твоего приезда. Но, думаю, это ты уже знаешь. Отсюда твой гнев.

– У меня есть и другие причины для гнева.

Она бросила на него долгий испытывающий взгляд.

– Думаю, да.

– Ключ к шифру недолго будет оставаться секретом.

– Джонатан, у тебя так мало веры в мои способности. Мне этот ключ был отправлен электронной почтой не из института. Откуда – знал только Воччо. Теперь его нет в живых.

– Его смерть для тебя оказалась весьма кстати, так ведь?

Карбонель поняла, куда он клонит.

– Ты считаешь, что тех людей вчера ночью послала я. – Она указала на стреляющее устройство. – Может, считаешь, что и это моя идея.

– И то и другое вполне возможно.

– Не вижу смысла отрицать. Ты не поверишь. Поэтому не стану. – Она взяла ножницы, которые он все держал в руке. – Из моего стола?

Уайетт не ответил.

– Ты нравишься мне, Джонатан. Всегда нравился.

– Я не знал, что ты любишь сигары.

Он уловил въевшийся запах и обнаружил три коробки с сигарами.

– Когда-то их изготавливал мой отец. Моя семья жила в квартале Ибор-сити в Тампе. В шестидесятые годы там осели многие кубинские беженцы. Флорида напоминала родные места. Бывал там когда-нибудь?

Он покачал головой.

– Испанцы, кубинцы, итальянцы, немцы, евреи, китайцы. Мы отлично уживались. Такое захватывающее место. Такое оживленное. Потом все закончилось, и квартал разделила широкая автомагистраль, идущая в другие штаты.

Уайетт молчал, предоставляя говорить ей. Она выгадывает время. Хорошо, выгадывай.

– Мой отец открыл сигарную фабрику, дела у него шли хорошо. В двадцатых годах, до Великой депрессии, этих фабрик там было много, но постепенно все исчезли. Отец решил вернуть их. Машин он не признавал. Все сигары скручивались вручную. Я с ранних лет привыкла к ним.

Уайетт знал, что ее родители бежали от Кастро в шестидесятые годы, что она родилась и выросла здесь. В остальном она оставалась загадкой.

– Ты всегда был таким немногословным?

– Я говорю то, что нужно сказать.

Карбонель обогнула винтовку и подошла поближе.

– На Кубе мои родители были богатыми. Были капиталистами, а Кастро ненавидел капиталистов. Они бросили все, что имели, приехали сюда и начали с нуля, стремясь еще раз проявить себя. Они любили Америку, и она давала им новую возможность. Потом неблагоприятная экономическая ситуация и ошибочные решения отняли у них все. – Она умолкла и посмотрела на него в темноте. – Они умерли в бедности.