Дорога в никуда. Часть третья. Мы вернёмся - Виктор Дьяков

   - Дронов!... как же... прости брат, не признал. Да тебя немудрено и не признать...

   Со стороны казалось неестественным, что по городскому одетый в кепку, пиджак, бриджи и сапоги, хорошо выбритый и подстриженный господин приказчик вдруг ни с того, ни с сего начал обниматься с местным казаком... А у казака всего то и казачьего, разве что шаровары, а так оборванец-оборванцем, нечесаные космы, рубаха в заплатах, на ногах драные чирики... Определив по внешнему виду бывшего вахмистра, что тот, видимо, материально не процветает, Иван, прежде чем согласится пойти к нему в хату, отметить встречу, зашел в местную лавку и купил хорошей чуринской водки "Жемчуг". Он не хотел отмечать встречу с однополчанином, с которым прошел германский фронт, подавление киргизского восстания, поход в Персию и назад, ташкентское разоружение... местным мутным самогоном.

  Савелий Дронов в составе полка "Голубых улан" отступал от Новониколаевска до Ачинска. Потом в ходе арьергардных боев они прикрывали отход каппелевских войск. Терзаемый холодом, голодом, тифом полк несколько раз был окружен партизанами и регулярными красными частями. Остатки полка в январе двадцатого года по льду перешли Байкал, после чего вахмистр сильно простудился и заболел. Тем не менее, давление наседающих красных стало уже не столь сильным, потому раненых и больных белые уже не бросали. Госпиталь, в котором оказался Дронов, размещался в одной из забайкальских станиц, которая в конце двадцатого года почти полностью переселилась за границу, в Трехречье. Так вахмистр из Усть-Каменогорска оказался здесь, нашел вдову-казачку и вот уже третий год жил у нее в примаках.

   Однополчане выпили, вспоминали совместную службу, общих знакомых, вспомнили как в Ташкенте казаки не выдали большевикам своих офицеров, где кто кого видел, кто жив, кто убит, про кого ни слуху, ни духу...

   - А я, Савелий Пантелеич, наслышан, что ты принимал активное участие в подавлении большевистского восстания в усть-каменогорской тюрьме и там сумел отличиться. Это мне брат жены говорил, ты же там вместе с ним воевал?

   Услышав упоминание о Володе Фокине, Дронов сразу помрачнел и, выдержав паузу, спросил:

   - А ты Иван Игнатич в Харбине-то с супругой?... Смог ее вывезть?

   - Да, еле добрались, через весь Китай, вспомнить страшно. Но сейчас, слава Богу, более или менее устроились. В Харбине будешь, заходи в гости, и жену привози... Постой, ты же я помню женатый был, жена-то что в Усть-Каменогорске осталась?- спросил Иван, понизив голос, чтобы не услышала хозяйка дома.

   - Да... там в усть-каменогорской станице и двое сыновей старшему уже вот шестнадцать должно быть, а второму тринадцать. Ничего про их не знаю... как и что, живы, али нет. А вы-то с супругой как, о Володе-то знаете что-нибудь?- осторожно осведомился Дронов.

   - Да нет... Никаких известий, только и знаем, что отца ее и брата моего красные в Усть-Каменогорске расстреляли. А про Володю ничего, разве что только когда кадетский корпус эвакуировали он со своим другом, как и большинство старшеклассников в Омске остался. Это мне в прошлом году, когда я во Владивостоке побывал, его бывший офицер-воспитатель сообщил, - Иван, приглядевшись к однополчанину, заподозрил, что тот явно, что-то знает.- А ты что Пантелеич, может слышал, что о нем?

   Дронов тяжело вздохнул и, отставив уже опорожненную бутылку "Жемчуга", пошел в угол старой, переделанной из сарая, избы, достал откуда-то из-под лавки бутылку самогона, заткнутую свернутым куском газетной бумаги, разлил по рюмкам и пододвинул к гостю глиняную миску с квашеной капустой.

   - Воевали мы вместе с шурином твоим... и не только в Усть-Каменогорске. Потом уже в конце 19-го года в Омске встретились и с другом ево Романом. Хотели в Семипалатинск пробиться, к Анненкову. Кстати, в твой полк собирались поступать. Да не дошли, в Барнауле к "Голубым уланам" пристали. Думали с ими все одно к Анненкову попадем, да не так вышло. На Новониколаевск отступать пришлось. Я хоть и старше их обоих на много, а так с ими сдружился, помогал, оберегал всячески... да вот не уберег. Тифом он заболел, слег... Давай Игнатич еще выпьем, не могу горло першит, так говорить об том тяжко,- Дронов смахнул навернувшуюся слезу и одним махом выпил самогон.- Как к Новониколаевску вышли, всех больных пришлось в госпиталь сдать. Повезли мы с Ромкой Володьку-то, уже без сознания был, бредил, не то мать звал, не то еще кого-то, Дашу какую-то... зазнобу наверное. Ну, определили его в госпиталь, который в теплушках располагался, думали раз на колесах, то скорее на Восток вывезут. А тогда ведь тифозных прямо на улице, на морозе складывали, сколь их там было, не счесть... Ну, а дальше красные в наступление поперли, и все эти эшелоны, что на запасных путях стояли, наши бросили...

   - Так ты хочешь сказать, что он скорее всего в плен попал?- в голосе Ивана сквозила надежда.- Ну что ж если так, то понятно, почему так долго от него нет никаких вестей. В каком-нибудь лагере сидит.

   Дронов вновь разлил мутное пойло по стаканам, опрокинул свой в рот и мрачно уставился взглядом в стол:

   - Не стану я тебя обнадеживать, Игнатич... слышал я, что все те эшелоны с нашими ранеными и тифозными красные облили керосином и сожгли. Те, которые это видели, рассказывали, смотреть на то жуть было, сразу сотни вагонов в огне и вроде люди, которые в них еще живые были, страшно кричали... Как я тогда корил себя, что в госпиталь его сдал... Хоть потом и сам себе говорил, что никак нельзя его было с собой взять, а все одно корил и корю. И Ромку тоже не уберег. Уже где-то под Красноярском в засаду к партизанам наша полусотня попала, за фуражем мы ездили в тамошнюю деревню. Я-то ускакал, а у него коня ранило, сам видел, как падал, то ли убили, то ли в плен попал...

   Иван уже не слушал Савелия Дронова, он думал, как будет сообщать тяжелую весть Полине...

   Известие о, скорее всего, ужасной гибели брата Полина встретила относительно спокойно, только сильно побледнела и провела более часа одна, закрывшись в комнате, и Иван не решался ее беспокоить. Возможно, сказалось то, что это уже была не первая трагическая весть, может она все-таки надеялась, что брат каким-то чудом выжил... Так или иначе, но выйдя из комнаты Полина больше не спрашивала о брате, а Иван не решился вновь затрагивать эту тему...   

22

    Советская Россия стала называться СССР и его признали Англия и Италия. Потом просочились слухи, что и Китай вот-вот признает большевиков и передаст им права бывшей Российской Империи на совладение КВЖД. В связи с этим в первые месяцы 1924 года в русской колонии Харбина царила растерянность, близкая к панике. Но для Решетниковых именно в начале того года, наконец, решился вопрос о наследстве купца Хардина. После полуторагодичных проволочек и мытарств руководство банка, в основном благодаря посредничеству и ходатайствам Петра Петровича Дуганова, признали подлинность завещания Ипполита Кузмича, и официально объявило Полину его наследницей. Правда, выяснилось, что вклад, принадлежавший Ипполиту Кузмичу, имевший в 1914 году стоимость в сто пятьдесят тысяч рублей, в результате всевозможных инфляций и перетрубаций в деятельности самого банка, который к тому же с 1920 года попал в основном под контроль французов... В общем, Полине объявили, что она может унаследовать всего лишь тридцать с небольшим тысяч золотых рублей. Это конечно было не то, что она ожидала, но тоже очень большие деньги. Почти сразу же Полина с помощью Дуганова сняла со счета десять тысяч рублей, три из которых тут же передала Петру Петровичу. Он как воспитанный человек сначала для приличия отказался, но потом дал себя уговорить, ибо как никто понимал, что без него Полина бы не получила ничего. Отлично понимали это и Полина с Иваном и потому без колебаний отдали десять процентов "комиссионных" по праву заработанных Дугановым.

  Русско-Азиатский банк, первоначально называвшийся Русско-Китайским, создавался с целью финансирования строительства КВЖД и содействия проникновению российского капитала на северо-восток Китая. Но своих российских капиталов, тогда в 1895 году не хватило, потом и привлекли французских инвесторов. Тем не менее контроль над банком осуществляло Министерство финансов России. Поражение России в Русско-Японской войне серьезно подорвала позиции банка, и Министерство финансов вынужденно отказалось от использования банка в качестве реализации внешнеполитических целей. В связи с этим в 1906 году принадлежавшие государственному казначейству акции были проданы коммерческим банкам. В результате контроль над банком уже с тех пор в значительной степени перешел к французам. Тем не менее, директором-распорядителем по-прежнему являлся русский банкир. Им стал Алексей Иванович Путилов. Именно под его руководством в 1910 году в результате ряда банковских слияний фактически и был создан новый банк, получивший название Русско-Азиатского. Вскоре банк стал непререкаемым лидеров всего банковского дела в России. К 1917 году он занимал первое место среди всех коммерческих банков Империи по активам, вкладам и текущим счетам, акционерному капиталу и числу отделений в России и за рубежом. Французские банки-инвесторы хоть и сохранили контрольный пакет акций, но фактически стремительно развивающимся банком опять распоряжались русские под руководством Путилова. Именно в момент расцвета банка, в 1913 году одним из его вкладчиков, причем весьма крупным стал купец первой гильдии Ипполит Кузмич Хардин. Увы, после Октября 17-го, Русско-Азиатский банк в России национализировали большевики, а вокруг его заграничных активов развернулась нешуточная борьба. В конце концов, вновь руководство остатками былой финансовой империи возглавил Путилов, который эмигрировал и теперь руководил из Парижа.