Флорентийские маски - Роза Планас

Федерико вышел из дома де Лукка в расстроенных чувствах. Уходя, он столкнулся с Винченцо, шествовавшим по коридору с деревянной шпагой и в черных панталонах. В этот момент Федерико показалось, что старый актер действительно тронулся умом. Сам он пообещал Коломбине вернуться к ужину и не принимать поспешных решений, не посоветовавшись с нею. Тем не менее мятежный дух, который он с удивлением обнаружил в себе, требовал решительных и самостоятельных действий, казавшись на улице, он вздохнул с облегчением, словно выйдя из темницы на свободу. Первым делом он дошел до ближайшего угла, где стояла телефонная будка. Ему пришлось слушать длинные гудки несколько минут. Наконец на том конце провода трубку взяла женщина. По голосу он безошибочно определил, что это Ада Маргарет Слиммернау. Зная о состоянии Марка, можно было заранее предположить, что трубку снимет не он, а его жена. Тем не менее этот вполне ожидаемый факт нанес Федерико тяжелейший удар. Не сказав ни слова, он повесил трубку и вдруг, впервые с самого начала поисков, почувствовал себя совершенно одиноким. Связь с друзьями была потеряна, а почему так получилось – оставалось лишь догадываться. Интуиция подсказывала, что это вышло не случайно, что он с друзьями оказался втянут в какую-то гораздо более сложную и значительную игру, объяснять смысл и правила которой ему никто не собирался. Страх, испытанный им накануне вступления в тайное братство, вернулся в форме приступа паники, мешающей спокойно думать и принимать взвешенные решения.

Он зашел в ближайшее кафе и попросил принести всю свежую прессу. Информации о смерти мексиканского актера в газетах оказалось даже больше, чем он ожидал. Почти во всех редакциях и международных агентствах печати были, по-видимому, заранее заготовлены на такой случай биографии и некрологи многих известных людей. Об отце Антонио писали разное, но сходились в том, что, будучи человеком безусловно талантливым, он не только пользовался этим талантом в полной мере, но и спекулировал им перед массовым зрителем. Его персонажи ассоциировались даже не с простым, а именно с так называемым маленьким человеком, а от среднестатистического представителя человеческого общества его отличал особый характер: он всегда оставался ребенком, даже в какой-то степени младенцем. И в самых последних фильмах, где пожилой актер играл небольшие эпизоды, его персонажи казались неспособными не то что постареть, но и по-настоящему позврослеть.

Именно эта мысль почему-то особенно задела воображение Федерико, сильнее, чем другие похвалы или критические замечания по поводу актерского мастерства покойного. Неспособность взрослеть, искусство, основанное на инфантильных жестах, на мимике куклы-марионетки, на постоянных насмешках над властью, олицетворяемой образом огромного, всегда вооруженного до зубов полицейского. В этих фильмах герой постоянно спотыкается, падает; гоняясь за ним, падают и кувыркаются другие… Все это очень напоминало балаган, народный театр. Судя по всему, кино и стало для этого актера переносным театром, сценой, которую можно развернуть где угодно, там, где нет тебя самого. С экрана, как со сцены, можно было нести людям то, что всегда в чуть ироничной, но от этого не менее назидательной форме проповедовал скончавшийся мексиканский актер: он говорил о любви к ближнему, о смирении, о скромности, не забывая при этом напомнить и о праве каждого человека на защиту собственного достоинства. Конфликт прав и обязанностей, выражавшийся то в камне, брошенном бедным мальчишкой в окно шикарного особняка, то в торте, метко запущенном в лицо богатому обжоре, пожалуй, и являлся тем магнитом, который десятилетиями притягивал зрителей к экрану, когда на нем появлялся этот знаменитый актер.

«Да, пожалуй, Антонио был несправедлив по отношению к отцу, – подумал вдруг Федерико. – Зря он так презрительно отзывался о его таланте и о фильмах с его участием. Сейчас, когда уже ничего не вернуть и не исправить, ему, наверное, очень тяжело и печально».

«Он стал знаменитым, потому что говорил много, но не сказал ничего. Это и есть искусство, подлинное мексиканское искусство» – так было написано в небольшой статье за подписью одной известной американской журналистки. «Сотни и сотни коробок пленки и их копии на видеокассетах – вся эта коллекция, хранящаяся на вилле покойного в Сересас, должна перейти в собственность государства, а не оставаться в пользовании того, в ком просто течет кровь покойного». Эти строчки Федерико читал, не веря своим глазам. «Скончавшийся актер – это просто золотая жила для истории кино. Даже в собранной им коллекции прослеживается особое, несколько странное понимание искусства и реальной жизни». Чем больше читал Федерико, тем яснее ему становилось, что какие-то могущественные силы всерьез вознамерились лишить Антонио права на наследство, и в первую очередь на коллекцию фильмов. Преподаватель Канали засомневался, в том ли мире и в том ли веке он живет. Неужели священное право собственности уже отменено? Это ведь не борьба за имущество покойного между его наследниками, это открытое ограбление Антонио, которое будет проведено если не самим государством, то по крайней мере с ведома властей. Да что же это за общество, в котором можно вот так разом взять и отказать единственному сыну покойного в праве на наследство?

Эх, поговорить бы сейчас с Марком, он бы помог разобраться в данной ситуации, вот только вряд ли он каким-то чудом мгновенно пришел в себя после долгой болезни, да и эта рыжая ведьма едва ли усердно заботится о его скорейшем выздоровлении». Федерико вдруг осознал, что из троих друзей только ему к этому дню удалось сохранить хоть какую-то независимость в принятии решений. Впрочем, было бы неразумно и в этом себя обманывать. Вот, например, сейчас ему больше всего хотелось уехать из Флоренции куда глаза глядят, а он скорее всего последует совету Андреа, вернется на ужин и будет дожидаться очередного идиотского собрания добрых братьев. Рассчитывать на помощь ордена – вот уж действительно глупость из глупостей. Как же наивен он был, когда полагал, что сумеет воспользоваться тайным знанием древнего братства. Пока что все получалось с точностью до наоборот: это они, так называемые братья, в полной мере пользовались им.

Отступать было поздно, раскаиваться – глупо, оставалось лишь терпеть неприятные последствия собственных поступков. Похоже что теперь следовало еще раз рискнуть – дать событиям развиваться своим чередом, надеясь, что в какой-то момент удача все же обернется к нему лицом. А еще можно попробовать постепенно переходить к более активным действиям. На ближайшем собрании добрых братьев нужно будет завести разговор о скончавшемся мексиканском актере. Как знать, может быть, кто-нибудь из собравшихся и проговорится, упомянет хотя бы вскользь о чем-то малоизвестном, не вошедшем в газетные статьи и некрологи. Главное – слушать, о чем будут говорить другие, не выказывая особого интереса к обсуждаемой теме. «Судя по всему, – подумал Федерико, – мне придется разыгрывать идиота, который пытается выяснить, что лежит в запертом шкафу, не имея ни ключа, ни возможности взломать дверцу». Он заказал себе бренди и выпил рюмку одним глотком. Согревающий напиток должен был разжечь его воображение и придать мужества. Как-никак, ему предстояло вернуться в тот дом, который стал его временной тюрьмой, куда его упекли за не слишком здоровое проявление чуть было не утраченного им, но возрожденного и преображенного самосознания.

Глава пятая

Смерть актера стала той новостью, которая была способна разрушить молчаливое, не требующее лишних слов взаимопонимание между друзьями, между соратниками, сражающимися в разных концах света за одни и те же цели. Антонио никак не мог смириться с тем, что его отношения с друзьями уже не будут такими, как раньше, а в отношениях с отцом ни изменить, ни исправить ничего уже нельзя. Старый актер умер через несколько дней после последней встречи с сыном. Та встреча навсегда сохранилась в памяти Антонио. Вроде бы они с отцом были в кабинете одни, но у него осталось впечатление, что в разговоре участвовали трое. Череп стал не просто свидетелем, а самым настоящим, пусть и молчаливым, участником тяжелого разговора. Актер тогда если не приказал, то по крайней мере настоятельно посоветовал сыну перестать задумываться над тайной черепа и оставить свои поиски. Слушая отца, Антонио неожиданно для себя заметил странный блеск в пустых глазницах черепа и отметил, что гладкие кости мертвой головы словно налились изнутри какой-то новой жизненной силой.

Теперь, в дни траура, Антонио вновь и вновь вспоминал этот последний разговор. Между тем подготовка к похоронам шла своим чередом. В мире богемы, а особенно в той его части, которая имеет отношение к кино, все принято делать пышно и эффектно, включая, разумеется, и прощание с ушедшим коллегой. Желающие высказать Антонио свои соболезнования тянулись к его дому нескончаемой вереницей. Мужчины в элегантных черных шляпах и золотистых галстуках походили скорее на гостей праздничного банкета, чем на убитых горем друзей усопшего. Женщины появлялись в квартире небольшими группками, напоминая при этом ходячий букетик из искусственных розочек, выцветших и запыленных за долгие годы. Эти самые годы женщины, безжалостно терзая себя, пытались спрятать за шрамами, оставленными скальпелем пластического хирурга. Женщины вели себя в соответствии с принятым в их кругу этикетом: судя по всему, его главной заповедью было говорить не переставая, чтобы родственники покойного ни в коем случае не оказались ни на миг в тишине. Чем-то они напоминали рой пчел, встревоженно кружащихся над мертвым, уже не дающим нектара цветком.