Принцессы, русалки, дороги... - Екатерина Шевелёва

О чем молятся эти люди? О том, чтобы не было безработицы? О том, чтобы жизнь стала дешевле?

Мне вспомнились строчки из стихотворения Исикава Такубоку:

Работали, работали,А жизнь не стала легче.

Когда мы уже выходили из Асакуса Парка, я спохватилась, что так и не купила себе ни одного сувенира. А возвращаться назад уже было поздно — нас ждали в гостинице.

— У меня есть для вас сувенир, — сказал Хейшун и протянул мне серебряную ленточку — серебряную «страничку».

Я не знаю, можно ли, по японским обычаям, срывать стихи с цветущей вишни, но Хейшун сделал это, и я очень благодарна ему.

На моем сувенире было написано:

Идешь в туманной мгле,И вдруг на горной тропкеСквозь дождь — вишневый цвет!

...Есть в Токио, среди его шумных и немых контрастов, в гуще его пестрых улиц, тихие строения, будто появившиеся из фантастической сказки. Легкие чистые стены кажутся нарисованными кистью мастера-художника. К фасаду дома с японским изяществом протягивает свои ветви гибкая сосна. Слышно, как журчит вода. Наверно, где-то за стенами здания сад с миниатюрным озером или, может быть, даже водопад. В таком Доме поэзии жил известный японский профессор Macao Ионекава, знаток классической русской и советской литературы.

Я не раз наблюдала, что японцы улыбаются одними губами, что улыбка часто не отражается в их глазах. У профессора тоже были неулыбающиеся темные глаза — глаза его родины. Однако улыбка его имела одну особенность — она была заразительна. Она отражалась не в глазах профессора, а на лицах окружающих его людей.

Мы сняли туфли и вошли в кабинет хозяина дома, потом надели другие туфли и вышли в сад.

— Настоящий японский сад, — с легкой улыбкой сказал по-русски профессор. — Вот водопад, речка, горная тропинка...

И мы увидели «водопад» — не более мощный, чем струя воды, выливающаяся из стакана, «речку», которую могла перейти вброд курица. Что касается горной тропинки, то действительно извилистая, светлая, каменистая тропинка соединяла чайную комнату, пристроенную к основному зданию, с деревянной беседкой в саду.

Мы прошли в беседку и, по японскому обычаю, молча посидели там, ожидая гонга — сигнала к началу чайной церемонии. Я смотрела на крохотный зеленый мирок передо мной, на этот «настоящий японский сад» и вспоминала слова из сокровищницы японской народной мудрости: «Посмотри с изнанки на то, что ты хочешь понять, и ты узнаешь правду. Ты познаешь смерть через настоящую жизнь. Ты познаешь молчание, слушая пение».

Может быть, происхождение крохотных «настоящих японских садов» в этой стране так же объясняется стремлением людей познать большой мир природы через малое.

— Гонга у нас в доме нет, — сказал профессор. — Звонок, к сожалению, испортился. Я попросил, чтобы нас просто позвали. И вот нас уже приглашают в чайную комнату.

В чайную комнату мы не вошли через дверь — мы, как это полагается по японскому обычаю, проникли туда, согнувшись в три погибели, через отверстие вроде форточки. Только форточка эта была частью не окна, а стены, и находилась у самого пола.

Чайная церемония, так же как и мастерство составлять букеты из живых цветов, причисляется в Японии к изящным искусствам, изучается в школах. Издавна считалось: хорошо воспитанная японская девушка должна хорошо знать чайную церемонию.

Каждое движение всех участников чайной церемонии должно быть рассчитано, имеет свое значение. И, как мне сказали, в чайную комнату трудно проникнуть именно потому, что, согласно японскому обычаю, человек должен уметь преодолевать препятствия, если он хочет наслаждаться красотой!

Впрочем, вначале я не увидела никакой особенной красоты в очень скромной — вернее, просто пустой — комнатенке, застланной светлыми бамбуковыми ковриками — татами. Посреди комнаты находился теплый, дымящийся, как бы вдавленный в пол квадрат. На нем стоял сосуд, похожий на опрокинутый маленький колокол. На стенке сосуда висела деревянная ложка, вернее ковшик, укрепленный на длинной палочке. Возле вдавленного в пол дымящегося квадрата лежали предметы, необходимые для чайной церемонии: пиала, черная лакированная коробочка, в которой хранится чай, медная полоскательница, керамический сосуд для холодной воды и кисточка, напоминающая кисточку для бритья. Назначение кисточки было для меня полной загадкой, и я уже собиралась обратиться за разъяснением к профессору, но не рискнула — так торжествен и серьезен был хозяин дома. И правильно сделала. Во время чайной церемонии, как я узнала позднее, разговаривать надо как можно меньше.

Появились две женщины в таких кимоно, о которых хотелось сказать «цветущие» или «ароматные», — так, как говорят о букетах живых цветов. Женщины появились и... Но дальнейшее будет ясней, если я расскажу вам сначала одну японскую историю.

Некий уважаемый гражданин ожидал гостей к чайной церемонии и велел сыну прибрать дорожку в саду, ведущую в чайную комнату. Сын чисто подмел дорожку, полил ее, но отец сказал: «Никуда не годится!» И заставил сына еще раз позаботиться о красоте и порядке в саду. Сын еще раз подмел дорожку и еще раз полил ее и был очень доволен своей работой, потому что на дорожке в самом деле не было ни одного ни сухого, ни зеленого листочка. Но отец взглянул и снова сказал: «Никуда не годится! Нет ни чистоты, ни красоты!» Сказав это, он тряхнул осенний клен, и сухие листья посыпались на дорожку. Они окружили каменные плиты золотой каймой так, что сразу стала видна свежесть и чистота камней и красота самих листьев.

Когда женщины в «цветущих» кимоно вошли в чайную комнату, сразу стала заметна ее строгая, простая красота!

Кстати, я тут же узнала назначение кисточки. Говорят, что в японском доме нужно только терпение: он сам постепенно откроет вам все свои тайны! Кисточкой, о которой идет речь, оказывается, сбивают чай до такой степени, что он поднимается над пиалой наподобие сбитых сливок зеленого цвета.

Двигаясь словно в ритмичном танце, женщины поднесли пиалу со взбитым чаем профессору. Он выпил чай и произнес: «Ойси» (вкусно). Пиалу ополоснули и поднесли чай мне. И я тоже выпила зеленый чай, горечь которого тонула в чудесном аромате, и сказала: «Ойси».

Так гости, все поочередно, пили чай, произносили «ойси» и любовались пиалой.

Затем мы перешли из чайной комнаты в основное здание, в кабинет профессора.

Профессор играл для нас старинные песни на кото — тринадцатиструнном инструменте, похожем на большую опрокинутую лодку. Жена профессора, гибкая, как веточка сакуры, играла на трехструнном сямисен — музыкальном инструменте, несколько напоминающем балалайку.

Как хороша японская музыка! Звуки падают, как хрустальные капли светлого весеннего дождя: упала — растаяла, упала — растаяла. Но дождь так и не пошел: его разогнал ветер. В японской музыке слышен легкий звон дождя, течение ручья, шелест ветра в листве... Падали и таяли хрустальные капли. Звучала народная песня «Черные волосы», созданная еще двести лет назад, и мелодия «Рокудан», написанная композиторам Яцухаси, родоначальником музыки «Кото», триста лег назад...

Так в атмосфере музыки и своеобразной красоты чайной церемонии запомнился мне дом профессора и он сам...

Встреча с известным художником Тайсю Канеко показалась мне особенно удивительной, потому что она произошла неожиданно, в магазине.

...«Маруноцуи билдинг» — универсальный магазин, или, вернее, Дворец торговли в Токио, немного напоминает наш московский ГУМ. Справа и слева вдоль широких светлых коридоров-аллей тянутся ряды лавок, похожие на роскошно организованные выставки различных товаров — как самых дешевых, так и самых дорогих. И вот я увидела, что посреди одной из «аллей», посреди пестрой бойкой торговли за небольшим рабочим столом сидит пожилой человек в черном кимоно. На столе — вазочки с кистями, банки, темные плитки, краски и стопка готовых рисунков. Оказалось, что пожилой человек в черном кимоно — известный японский художник Тайсю Канеко. Над его рабочим столом, установленным в универсальном магазине, висит плакат, объясняющий, что Тайсю Канеко может нарисовать вам в течение двадцати минут любую картинку по вашему заказу и это будет стоить вам всего двести пятьдесят иен.

Можно ли купить что-либо другое красивое за такую ничтожную сумму?! Я стала перебирать стопку готовых рисунков. На покрытых японской рисовой бумагой и обведенных золотой каемкой листах картона, размером восемь на девять дюймов каждый, были нарисованы хорошенькие красно-золотые рыбки, щеночек, самурай, птички, бамбук, серебристо-белые и розовые ветки сакуры. Мне понравились эти рисунки. Я увидела в них те «тающие» линии, те «уплывающие» образы, с которыми уже немного познакомилась, посетив музеи. Но японцы и японки, заполняющие светлую «аллею» магазина, толпящиеся в лавках-выставках, не обращали внимания ни на художника, ни на его работу.