Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Про неё тогда говорили, почему-то – всегда вполголоса, или даже – чуть слышно, шёпотом:
– Роза очень, очень талантлива!
Но никто из её писаний ничего никогда не читал.
Были – слухи об этом. Домыслы.
Про талантливость – верили на слово.
Дева-Роза была – загадкой.
Дива-Роза была – звездой.
Здесь, на высших сценарных курсах.
Здесь учился – Резо Габриадзе.
Вспоминаю, как в ЦДЛ, в шумном, дымном кафе, заполненном разномастными посетителями, в самом дальнем углу, за столиком, до предела забитым бутылками, он сидел в одиночестве, пьяный, уронив тяжёлую голову на свои окрещённые руки.
Мы с Андреем к нему подошли.
Поздоровались. Нет ответа!
Мы зовём его. Понапрасну!
Что стряслось? Никого не слышит, ничего не видит Резо.
Битов тронул его за плечо.
Резо Габриадзе очнулся, медленно поднял на нас опухшее, словно обвисшее вниз, неестественное бледное, отрешённое от всего, что творилось вокруг, в кафе, в этом шуме, и гаме, и дыме, вдохновенное – внутренней, видимо, никому не заметной, работой, существующее отдельно от людей, большое лицо, посмотрел на меня и на Битова очень светлыми, утомлёнными, с бесконечной тоской по родной Имеретии, чуть мигающими, ну а может быть, и мерцающими, немотою своей говорящими больше, чем любыми словами, по-младенчески робкими, кроткими и по-старчески проницательными, с умудрённой слезою, глазами, – и сказал – словно выдохнул вдруг:
– Я был в России. Грачи кричали. Грачи кричали. Зачем? Зачем?..
И – вновь уронил свою голову вниз, на окрещённые руки.
Слова его были вроде бы знакомы мне. Из Бальмонта?
Сам он был в столице – залётной, по гнезду тоскующей птицей.
Вскоре стал Резо – знаменит.
Это были – сценарные курсы.
(Это вам не из Гоголя – бурса,
Бульба с люлькой, панночка, Вий.)
Курсы – высшие. С перспективой.
И солидной – в кармане – ксивой.
Путь в кино – как бильярдный кий.
Прям и точен: удар по шару.
В лузу! Что же, подбавим жару.
Путь в кино – счастливый билет.
Кто-то вытянул – вот удача!
Только так – и никак иначе.
Впереди – череда побед.
Здесь училась – Инга Петкевич.
Ничего не знаю – писала ли что-нибудь она – для кино.
Здесь учился – Андрей Битов.
Он сценарии – написал. И по ним – поставили фильмы. Сонмы звёзд и комет хвостатых.
След невольный – в людской молве.
Это было – в шестидесятых.
Посреди Союза. В Москве.
Помню, как-то я Инге с Андреем прочитал – наизусть, конечно, – у Алёны Басиловой, вечером, в час, когда уже выпито было всё, до капли последней, спиртное, и народ по домам расходился восвояси отсюда, лишь мы оставались, и всё говорили о высоком, и кофе пили, и, за тихой беседой, курили, и волокна дымные плыли к потолку, – стихи Кублайовского.
Ранние. И, по-моему, симпатичные. Со своим, юношеским, с наивной, надтреснутой ноткою, голосом, и со своим, какое уж было тогда, лицом.
Неизданные доселе. Старательно позабытые Кубом, в угоду поздним, трезвым его писаниям.
Реакция Битова с Ингой оказалась быстрой и жёсткой.
Оба сразу же заявили, не сговариваясь:
– Нет, не то!..
И тогда я Инге с Андреем прочитал – наизусть, естественно, по привычке своей давнишней, – (и теперешней, признаюсь, только реже это с годами, что ж поделать, со мной бывает, хоть привычка сама жива, сохранилась), – под настроение, в тишине, которая вдруг воцарилась в Алёниной комнате, напряжённой какой-то, праздничной, вдохновенной, – стихи Губанова.
Реакция Битова с Ингой была мгновенной, восторженной.
Оба тут же воскликнули:
– Здорово!
Пояснив:
– А вот это – то!..
Почему-то заволновались:
– Лёня! Лёнечка! Молодец!
Обратились – вдвоём – к Алёне:
– Он когда придёт, наконец?
– Он в запое, – сказала Алёна. – Протрезвеет – и сам придёт. Отовсюду, где пьёт с друзьями, он дорогу сюда найдёт.
Покачал головою Битов:
– Повидаться хочу я с ним.
Рыжей гривой тряхнула Инга:
– Он судьбою своей храним.
И достал из сумки бутылку, им припрятанную, Андрей:
– За Губанова, за поэта, надо выпить – и поскорей!
Вот и выпили мы за Лёню.
Ветерок залетел в окно.
Стало грустно тогда Алёне.
Горьковатым было вино.
Попрощались мы с нею. Встали.
Вышли в мир, чей был чуток сон.
В ночь, где люди чего-то ждали.
В речь, живущую вне времён…
Однажды в чьей-то квартире мы, как всегда, выпивали.
Я, как и всегда, по традиции тогдашней, читал стихи.
Андрей, запомнив их с голоса, повторял то и дело запавшие в душу ему, глубоко и надолго, видимо, строки:
– Но раскроется роза, и в ней – золотая пчела удивления.
Он ходил, вдоль стола, вдоль стен, – и эти слова твердил.
Стихи были – новые. Много тогда я работал. Не только ведь с Битовым выпивал. Вырастала – новая книга.
Почему-то спросил я Битова:
– Андрей, а сколько ты, в общей сложности, начиная с самых первых вещей, по объёму, прозы своей написал?
Битов остановился. Поправил очки. Хлебнул из фужера. Немного подумал.
Покосился на книжный шкаф, где на полках, в полной сохранности, аккуратнейшими рядами, стояли, одно за другим, собрания сочинений самых разных писателей.
Сказал:
– Ну, если прикинуть, как у этих вот, классиков, – тут он показал на книги в шкафу, – то я тома три написал.
Но взгляд его, устремлённый на собрания сочинений, чужие, был – это бросилось в глаза мне в ту же секунду, – красноречиво-ревнив.
Наверное, и ему хотелось, конечно, хотелось, даже очень хотелось, и это понятно ведь, написать – со временем, разумеется – своё, вот именно, собственное, из внушительного числа солидных томов состоящее, собрание сочинений.
Похвальное, в общем-то, правильное желание, для писателя.
Дай-то Бог ему сил для этого.
И упорства. И воли. И времени.
Так рассудил я тогда.
Не припомню, чтоб где-нибудь там, где всегда читали стихи или прозу, где пили чай или кофе, а то и покрепче, позабористее, напитки, вроде водки или вина, в основном, где курили – все, говорили, галдели – все, обсуждали – решительно всё, что годится для обсуждений, рассуждали порой – о высоком, били – чашки, морды, стаканы, жили – странными новостями и делами среды богемной, пели – часто, с душой, под гитару, знали – всё, обо всех, обо всём, что на белом свете творится, ночью, днём ли, здесь или там, были рады поздним гостям, похмелялись, друзьям звонили и знакомым, куда-то плыли по течению или вспять, чтобы жизнь по новой начать, – слышал я Ингу Петкевич.
Её взрослая
