Долгая ночь (СИ) - Тихая Юля

Он! Меня!.. Прощает!

Полуночь, у этого твоего сына начисто отсутствует стремление к самосохранению.

Арден, юлил, юлил, а потом разозлился:

— Я ведь пытаюсь с тобой по-хорошему, а ты только и делаешь, что дальше наглеешь!

Наглею. Я покатала это слово на языке. Он обоссал квартиру, а наглею — я.

— Со мной не надо по-хорошему. Я тебе что, комнатная зверушка? Можно принести цветочек и расслабиться?

— Да при чём тут цветы?! Полуночь, Кесса! Я просто хотел сделать тебе что-то приятное! Но даже здесь ты умудрилась обвинить меня невесть в чём. Если я в носу поковыряю, ты тоже решишь, что это я тебе угрожаю?!

— Не съезжай с темы. Что там с прощением? Я вся внимание. Или что, свою невероятно рациональную мысль ты уже успел забыть?

— У тебя их вообще в голове ни одной, что уж мне!

— Давай, поделись со мной. Толкни какую-нибудь речь слезливую, чтобы я прям вешаться пошла от чувства вины!.. Или нет, лучше: ты сейчас что-нибудь ляпнешь, я сделаю лицо попафоснее, скажу «я тебя тоже» и осеню лунным знамением. Будем квиты!

Во мне плескалась ярость, а сухие глаза горели, будто в них насыпали углей. Арден сжимал на столе кулаки.

— Очень конечно интересно, как тебя зацепило, — он неприятно ухыльнулся. — Что, не нравится вспоминать, скольким людям ты испоганила жизнь?

— Я?! Испоганила?!

— О да, — он жёстко, зло улыбался, и мне вновь мерещилась пена на зубах. — Но ты же совсем не хочешь об этом думать, да? Ты же у нас бедненькая девочка, самая несчастная во всём Лесу, тебя надо прижать к себе и пожалеть, да? И гладить по головке и рассказывать, как больше никакие злые крысы… Так, да? И пусть все вокруг тебя бегают, а ты будешь сидеть, вся такая печальная, и лелеять свои подростковые обидки!

— Подростковые обидки?! Ты едва в гроб меня не свёл, придурок! А я по-твоему что, обиделась?!

— Э не, не передёргивай. Я тебя никуда не сводил, я бежал навстречу своей паре и радовался, сука, нашей будущей невероятной любви! Что ты в панику впала — это уже не моя ответственность. Это я просил Рича тебе выть, но ты совсем оглохла от истерики, чтобы слушаться хоть бы и волков, не так ли? Это я чуть не сдох там у этой чёртовой реки, когда ты, идиотка, туда сиганула. Меня парни держали втроём, чтобы я не нырнул! Это я нашёл твоего отца по оттенку запаха, чтобы он хоть с дерева тебя снял, пока ты нахрен не закоченела там. Как меня ломало потом, знаешь? Нет? Ну действительно, какое ж тебе до того дело, принцесска! Или может рассказать тебе, как классно в шестнадцать лет понять, что твоя заранее обожаемая пара предпочтёт сгнить где-нибудь в подворотне, лишь бы тебя не видеть? Рассказать тебе, о чём я думал на той поляне, где исчез твой запах? Что ты по примеру своей дуры-сестрички суициднулась нахер, потому что тебе, я там не знаю, цвет моей шкуры не понравился! Давай, расскажи мне, какой я кромешный мудак. Спорить готов, ничего нового не скажешь. Я себе уже всё это сказал в триста раз злее, когда думал, что я тебя убил. Думаешь, мне просто тут шутить с тобой, Кесса? Мне очень, очень сложно.

Подумать только. Ему очень сложно!..

— Мне в кошмарах до сих пор снится, как ты в эту реку… и я смотрю в воду, смотрю, грызу лёд, а нихрена не происходит. Вода да лёд, лёд да вода, а маленькое тельце где-то там ударило о камушек, приложило башкой, и тюк… там же не череп, а так, скорлупка, его ногтём по-моему сломать можно. Лис внутри кричит и горит, мы с ним горим, Кесса, как от калёного сука железа, меня все вокруг уговаривают его держать, чтобы не сдохнуть и не остаться однодушником, а мне плевать, понимаешь? Я смотрю на это каждую ночь, закрываю глаза — и смотрю, как вода эта белая, и лёд, и маааленькое такое красное пятно.

У него было страшное лицо, просто страшное. И тени под глазами — чёрные и глубокие, как болотные бочаги.

Я сглотнула, хотела что-то сказать, но Арден заговорил глухо:

— Знаешь, сколько я придумал вариантов твоей мучительной смерти, пока ты шлялась невесть где? У тебя тут была всякая жизнь, веселье, учёба, какие-нибудь там приключения. А я два года не мог обращаться, потому что лис скулил и отказывался выходить. Потом начал, конечно, и я решил смотреть лисьи сны. Знаешь, что снится лисам? Преимущественно жратва, всякие там мышки, зайчики. И я иногда сплю, во сне вижу, как что-то жую, и лису спокойненько так, а во мне бьётся паника, что это я ем тебя.

— Вообще-то я вовсе не…

— Или думаешь маме твоей легко? Похоронила одну дочь, а вторая выкинула вот это! Она вся поседела, Кесса, и вся высохла, как старуха. Как считаешь, о чём думает твой отец, когда пишет моему очередное бессмысленное письмо с подтекстом — не почувствовал ли я случаем твоей смерти? Мы пообещали, конечно, сообщить. Но можем и забыть, знаешь ли, от горя, если я тоже двину. Или может хочешь знать, что учудил твой милый братец? Он отказался от Охоты, Кесса! Ему почти шестнадцать, а он ходит в храм Луны и посылает всех, кто говорит с ним о зверях!

— Это его дело, к тому же…

— Помолчи уж, ладно? «Его дело»… Сидишь здесь, развлекаешься, и даже знать не хочешь, сколько горя ты сотворила, самовлюблённая девчонка! Ну испугалась ты когда-то, бывает. Убежала даже, ладно, подростковый возраст. Но потом!.. Кесса, прошло шесть лет. Не полгода, не год, не два. Шесть! Неужели за это время в тебе так и не проснулся мозг, чтобы ты догадалась вернуться? Поговорить по-человечески! Разобраться рационально, головой, что убить тебя — это последнее, чего я бы хотел. Я ведь готов принять тебя, помочь тебе, да хоть по голове гладить, что скажешь! А ты… тьфу.

— Знаешь, Арден, — медленно сказала я, поднимаясь со стула и берясь за ручку двери, — по-моему, ты меня не простил. И знаешь… не надо.

xxxii

Стоило бы дверью треснуть так, чтобы осыпалась вся штукатурка, а сверху прибежали соседи выяснять, кто стрелял.

Стоило бы — но я не стала.

Я могла бы, конечно, что-нибудь ответить. Что-нибудь резкое, истеричное, с надрывом в голосе и внутренней драмой, такое горькое, с кислым послевкусием, с запахом лука, от которого морщит нос и слезятся глаза.

Я могла бы рассказать, как веселилась все эти шесть лет. Рассказать про… приключения. У меня ведь были приключения, не так ли? Много, много приключений; правда, всё больше таких, о которых не пишут в подростковой прозе.

Вот, например, я боялась брать билеты на рейсовые поезда, чтобы поменьше светить поддельными документами, и каталась по Кланам автостопом. Это и правда было весело, по крайней мере первое время. Но дни идут, и даже бутерброды, которые продают на заправках и кажутся тебе пищей богов, приедаются. А ещё на дорогах встречаются разные попутчики, и кто-то из них понимающий и предельно корректный, кто-то шутит тупые шутки про говно, кто-то морализаторствует и читает нотации, а кто-то и вовсе думает, что ты голосуешь на трассе, потому что проститутка. Знает ли домашний мальчик Арден, которому было так сложно жить, что звук, с которым запираются двери машины — очень страшный? Слышал ли он, как в кафе на трассах рассказывают байки про привидения, подпольные казино и человеческий траффикинг? Видел ли он мёртвого полуразложившегося мальчика, будто бы спящего под кустом, который я случайно выбрала, чтобы пописать?

Убитого голого мальчика, со сломанными ногами и разрезанной спиной. Который был ещё под этим кустом какое-то время жив: уснул он, трепетно обнимая себя за плечи.

Ардену, знаете ли, снились кошмары — потому что он ужасно боялся почувствовать, что я умерла. А мне, надо думать, совсем не было страшно умереть. Я порхала, как беззаботная бабочка, гуляла в барах, танцевала до рассвета и в целом классно проводила время. Так же всё было, да?

Он и обижен-то наверное, что я его с собой не позвала. Это я, конечно, зря.

Или вот колдун, бывший Бишиг, который сделал мне документы и помог стать на пару лет постарше. Это был ужасно приятный визит, практически как съездить в гости к любимому дедушке. И его лаборатория совсем-совсем не была похожа на логово чернокнижника, который варит декокты с летучими мышами. И идея расплачиваться своей кровью, — она же совершенно естественная, нормальная, это как чек выписать, только чуть-чуть подольше и потом немножечко мутит.