Ценой потери - Грэм Грин

К полудню жара его иссушила, и, находясь в это время недалеко от реки, он свернул к пристани и поднялся по сходням на епископскую баржу посмотреть, нет ли капитана на борту. У трапа он остановился, сам себе удивляясь. Впервые после большого перерыва его вдруг потянуло с кем-то повидаться. Ему вспомнилось, как было страшно в тот вечер, когда он в последний раз поднялся на эту баржу и увидел огонек в каюте. Готовясь к очередному рейсу, команда уже погрузила топливо на понтоны, какая-то женщина развешивала выстиранное белье между трапом и котлом. Поднимаясь наверх, он крикнул: «Капитан!», но миссионер, сидевший в салоне за проверкой фрахтовых документов, был ему незнаком.

— Можно войти?

— Я догадываюсь, кто вы. Мосье Куэрри? Не откупорить ли нам бутылочку пива?

Куэрри спросил, где тот капитан.

— Он теперь преподает богословскую этику, — ответил его преемник, — в Ба Канге.

— Ему не хотелось уходить отсюда?

— Наоборот! Он был просто в восторге. Жизнь на реке не очень-то его прельщала.

— А вас она прельщает?

— Я еще сам не знаю. Это мой первый рейс. Все-таки перемена обстановки после семинарии и канонического права. Мы уходим завтра.

— В лепрозорий?

— Да, это наш конечный пункт. Будем там через неделю. Дней через десять. Еще не знаю точно, где придется брать грузы.

Уходя с баржи, Куэрри чувствовал, что им не заинтересовались. Капитан даже не спросил его о новой больнице. Может быть, «Пари-диманш» сделала свое дело, и худшее позади, и ни Рикэр, ни Паркинсон больше не страшны ему? У него было такое ощущение, будто он на границе при въезде в чужую страну: беженец не сводит глаз с консула, следя, как тот берет перо, чтобы поставить последнюю резолюцию на его визу. Но беженцу до последней минуты не верится, что все сойдет гладко; слишком часто приходилось ему натыкаться на неожиданное сомнение, новый вопрос, новое требование, новую папку, с которой входит в кабинет консула вызванный им чиновник. В баре гостиницы, под абажуром с лунной рожицей и под сиреневыми цепями, сидел какой-то человек, это был Паркинсон.

Паркинсон поднял стакан с розоватым джином и сказал:

— Выпьем? Угощаю.

— Я думал, вы уехали, Паркинсон.

— Уезжал, но всего только в Стэнливиль, там беспорядки. Очерк написан, передан по телеграфу, и теперь я свободный человек до следующей поживы. Что будете пить?

— И надолго вы сюда?

— Пока не вызовут. Ваш материал прошел хорошо. Возможно, потребуется третий очерк.

— То, что я вам рассказал, вы не использовали.

— Не годилось для семейного чтения.

— Больше вы от меня ничего не получите.

— Как знать, как знать, — сказал Паркинсон. — Иной раз так повезет, такое подвалит! — Он встряхнул кусочки льда в стакане. — Первый очерк прошел с огромным успехом. Перепечатан всюду, даже у антиподов, кроме тех мест, конечно, что за железным занавесом. Американцы просто упиваются. Религия и антиколониалистский дух — лучшей смеси для них не придумаешь. Я только об одном жалею: что вы тогда не сфотографировали, как меня, больного, переносили на берег. Пришлось обойтись тем снимком, который сделала мадам Рикэр. Зато я снялся в Стэнливиле у сожженной машины. Это вы придирались ко мне из-за Стэнли? Наверно, он все-таки был в тех местах, иначе город не назвали бы в его честь. Куда вы?

— К себе в номер.

— А, да! Вы в шестом, по тому же коридору, что и я?

— В седьмом.

Паркинсон помешал пальцем кусочки льда.

— Ах вот как! В седьмом. Вы не обиделись на меня? Ради бога, не придавайте значения моим наскокам во время нашей прошлой беседы. Я хотел заставить вас разговориться, только и всего. Таким, как я, лезть на рожон не по чину. Копья, которыми пикадоры беспокоят быка, невзаправдашние.

— А что взаправдашнее?

— Следующий очерк. Прочтете — увидите.

— Заранее говорю, что правды там ни на грош.

— Туше! — сказал Паркинсон. — Странная вещь с метафорами — дыхание, что ли, у них короткое? Не выдерживают до конца. Хотите верьте, хотите нет, но в былые времена я уделял много внимания стилю.

Он заглянул в свой стакан с джином, точно в колодец.

— Ох и длинная же это штука — жизнь! Правда?

— Не так давно вы боялись, как бы не расстаться с ней.

— Она у меня одна-единственная, — сказал Паркинсон.

Дверь на слепящую улицу отворилась, и в бар вошла Мари Рикэр. Паркинсон сказал веселеньким голосом:

— Смотрите, кто идет!

— Мадам Рикэр приехала со мной, я ее подвез с плантации.

— Еще стакан джина! — крикнул бармену Паркинсон.

— Благодарю вас, но я не пью джин, — ответила ему Мари Рикэр фразой, будто бы взятой из английского разговорника.

— А что вы пьете? Вспоминаю, действительно я ни разу не видал вас со стаканом в руке, пока жил на плантации. Может быть, orange pressee, дитя мое?

— Я очень люблю виски, — горделиво сказала Мари Рикэр.

— Молодец. Взрослеете не по дням, а по часам.

Он пошел к бармену на дальнем конце стойки и по дороге вдруг подпрыгнул с неожиданной для такого толстяка легкостью и качнул рукой бумажные цепи.

— Ну что? — спросил Куэрри.

— Пока еще ничего нельзя сказать — будет ясно только послезавтра. Но он думает…

— Да?

Он думает, что я влипла, — мрачно проговорила она, и тут же к ним подошел Паркинсон со стаканом в руке. Он сказал:

— Говорят, у вашего старика приступ?

— Да.

— Сочувствую! Я-то знаю, что это такое, — сказал Паркинсон. — Но ему везет, за ним молодая жена ухаживает.

— Сиделка ему не нужна.

— Вы сюда надолго?

— Не знаю. Дня на два.

— Тогда пообедаем вместе? Время найдется?

— О-о, нет! На это не найдется, — не колеблясь ответила она.

Он невесело ухмыльнулся.

— Еще туше!

Выпив свое виски, Мари Рикэр сказала Куэрри:

— Мы с вами вместе обедаем, да? Я только на минутку, руки вымою. Сейчас возьму ключ.

— Разрешите мне, — сказал Паркинсон и, не дав ей времени возразить, через минуту вернулся с ключом, болтающимся у него на мизинце.

— Номер шесть, — сказал он. — Значит, мы все трое на одном этаже.

Куэрри сказал:

— Я тоже поднимусь.

Мари Рикэр заглянула в свой номер и тут же подошла к его двери.

Она спросила:

— Можно к вам? У меня так неуютно, просто ужас! Я встала поздно, и постель не успели постелить.

Она вытерла лицо его полотенцем и сокрушенно посмотрела на следы пудры, оставшиеся на нем.

— Простите, ради бога. Вот насвинячила! Не сообразила.

— Пустяки.

— Женщины отвратительны, правда?

— За свою долгую жизнь я этого не заметил.

— Втянула я вас в историю. Теперь проторчите из-за меня лишние сутки в этой дыре.

— Но доктор мог бы сообщить вам результаты письменно.

— Я не уеду, пока не буду знать наверняка. Как вы этого не понимаете? Если ответ будет «да», мне надо сразу же сказать ему. Это единственное, чем я смогу оправдать свою поездку.

— А если «нет»?

— Ну! Такое счастье? Тогда мне все будет нипочем. Может, и домой-то не вернусь. — Она спросила: — Что такое проверка на кролике?

— Я точно не знаю. Кажется, берут у вас мочу, разрезают кролика…

— Разрезают? — с ужасом спросила она.

— Потом опять зашьют. Он, кажется, доживает до следующей проверки.

— И почему мы так спешим узнавать худшее? Да еще за счет несчастного зверька.

— А вам совсем не хочется ребенка?

— Маленького Рикэра? Нет.

Она взяла его расческу из головной щетки на столике и, не взглянув на нее, провела ею по волосам.

— Я напросилась обедать с вами. Может, вы с кем-нибудь другим уговаривались?

— Нет.

— Это все из-за того типа. Он мне просто омерзителен.

Но отделаться от него в Люке было немыслимо. Из двух ресторанов, имеющихся в городе, они попали в один и тот же. Кроме них троих, там никого не было; сидя у самой двери, Паркинсон поглядывал в их сторону между глотками супа. Свой «роллефлекс» он повесил на спинку соседнего стула, как вешают револьверы штатские в наше неспокойное время. Следовало отдать ему справедливость: он выходил на охоту, вооружившись одной фотокамерой.

Мари Рикэр подложила себе картофеля на тарелку.

— Только не говорите, — сказала она, — что я ем за двоих.

— Не собираюсь.

— Это ходячая колонистская шуточка, когда у кого-нибудь глисты.

— Как живот — болит?

— Увы, прошло. Доктор считает, что одно с другим не связано.

— Может, вам все-таки позвонить мужу? Он же будет волноваться, если вы и сегодня не вернетесь.

— Линия, наверно, испорчена. Здесь почти всегда так.

— Грозы эти дни не было.

— Африканцы вечно крадут провода.

Она молчала до тех пор, пока не прикончила ужасающего лилового крема.