На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович

— Но, генерал, — с примирительной улыбкой заступилась Элен, — разве герои бывают когда-нибудь особенно благоразумны? Что же касается Спиридова, то уверяю вас, в его решении ехать кратчайшим путем не играло роли ни пари, ни хвастовство, как вы думали, а причины более глубокие. Я это знаю наверняка.

— Может быть, я не спорю, — любезно согласился генерал. — Но скажите мне, чем я могу помочь в этом деле? Переговоры о выкупе уже начались, но Шамиль предъявил такие требования, на которые мы никак не можем согласиться.

— Но мне кажется, если государь прикажет снарядить экспедицию в ту деревню, где разбойники держат Спиридова, она легко может прийти и освободить его. Не правда ли?

Генерал весело расхохотался.

— О, женщины, женщины! — захлебываясь от смеха, восклицал он. — Как просты бывают иногда для вас самые сложные вопросы. Гораздо проще выбора фасона бального платья. Если бы все зависело только от нашего приказания, давным-давно всякая война на Кавказе была бы кончена. К сожалению, по отношению к этим, как вы говорите, разбойникам, мы являемся бессильны. Нам гораздо легче добиться каких-нибудь дипломатических уступок со стороны Франции, Германии и Турции, чем принудить Шамиля отпустить захваченного им офицера на желательных для нас условиях.

— Но что же тогда надо делать? — заволновалась Елена Владимировна. — Неужели можно допустить, чтобы русского офицера какие-то дикари держали в яме, как медведя или волка? Он может там заболеть, умереть… Наконец, его могут убить. Как же это так?

Генерал беспомощно развел руками.

— Если бы при дворе Шамиля имелся русский посол, мы предписали бы ему сделать на него давление, как недавно еще это было с турецким султаном; но, к сожалению, Шамиль вне дипломатических воздействий.

— Итак, вы решительно не хотите принять никакого участия в судьбе этого несчастного? — с некоторой резкостью в голосе спросила Элен.

— Напротив, мы сделали очень многое. Барону Розену приказано не прекращать переговоры с Шамилем и к требуемым им десяти тысячам, которые, впрочем, Спиридов охотно согласен уплатить из своих средств, прибавить несколько десятков пленников.

— Шамиль требует выдачи ему какого-то Хаджи-Мурата, — робко заметила Элен.

— На это мы согласиться не можем ни под каким видом! — с горячностью воскликнул генерал. — Впрочем, я надеюсь, Шамиль в конце концов уступит, когда убедится в нашем твердом намерении не исполнять его нелепых требований.

— А как вы думаете, когда это случится?

— То есть скоро ли Шамиль образумится? Ну, на это мне трудно ответить вам. Как вы знаете, чужая душа потемки, а душа дикаря к тому же и весьма скверные потемки, наполненные всякими нечистотами и сюрпризами мерзкого свойства. Шамиль хитер и упрям, как все горцы, и, я думаю, его не скоро удастся уломать. Будем надеяться, что в течение года он, наконец, убедится в тщете своих ожиданий и будет рад довольствоваться одними деньгами, не настаивая на остальных своих требованиях.

— Год? — в ужасе воскликнула Елена Владимировна, делая изумленные глаза. — Год в яме, во власти дикарей? Но подумайте, генерал, что вы говорите!

— Да, год, не меньше. По крайней мере, мне так думается, но как думается г-ну Шамилю — один Аллах знает. Во всяком случае, едва ли он проявит особенную поспешность, так как ему нет причин торопиться. Выкуп сорвать за своего пленника он всегда успеет, а содержанье пленных горцам стоит весьма недорого. Кувшин воды и старый зачерствелый чурек, пресная пшеничная лепешка, вот и все. Одеждой же пленникам служит собственная кожа и волосы, за неимением цирюльников вырастающие как грива.

— Боже, какой ужас! И вы еще можете шутить такими вещами! — искренно возмутилась Элен, и, уступив генерала подошедшему к ним в эту минуту старцу в ленте и звезде, она поспешила незаметно покинуть бал. Ей хотелось остаться одной, чтобы на досуге обдумать и решить план своих дальнейших действий. Действовать же она была должна непременно и немедленно. Это она сознавала ясно. Иначе и быть не могло. Не могла же она сидеть сложа руки и терпеливо ждать, когда Шамиль, как выражается генерал, снизойдет на просьбы барона Розена и отпустит Спиридова на все четыре стороны.

"Он, дорогой мой, — думала Элен о Петре Андреевиче, — ради меня попал в какую-то ужасную яму, томится в ней холодом и голодом, ежеминутно подвергается опасности быть убитым. Следовательно, мой прямой долг сделать все от меня зависящее, принести все жертвы, какие только потребуются, и спасти его, спасти как можно скорее, пока от горя и лишений он не наживет себе смерть или недуг".

Всю ночь продумала княгиня, измышляя всевозможные планы освобождения Спиридова, и, не остановившись ни на одном, под утро заснула наконец тяжелым кошмарным сном.

На другой день она проснулась очень поздно, под впечатлением какой-то сквозь сон явившейся мысли. Мысль эта, подобно яркому солнечному лучу, внезапно озарила ее ум.

— Решено. Еду сама на Кавказ! Там, на месте, будет видно, как поступить. Может быть, мне удастся нанять каких-нибудь отчаянных головорезов, которые сумеют выкрасть Петра Андреевича из плена или подкупить там кого-нибудь из приближенных Шамиля. Словом, что-нибудь да можно будет придумать. Я обращусь к этому Колосову, к его товарищам, все это, наверно, прекрасные молодые люди, немного дикари, но честные, прямодушные и храбрые. Они помогут мне в моих предприятиях. С их помощью я сделаю то, чего не хотят или не могут сделать все эти здешние "великие умы".

На одно мгновение перед Элен мелькнула было трусливая мысль о трудностях такого далекого пути, но она тотчас же пристыдила себя. Ей вспомнились великие русские женщины — княгини Трубецкая и Волконская, не побоявшиеся отправиться на всю жизнь в далекие сибирские пустыни к своим сосланным мужьям. По сравненью с их подвигом поездка на Кавказ могла быть названа приятным путешествием. Эти последние соображения окончательно утвердили княгиню в ее решении. С этой минуты, раз и навсегда отогнав от себя всякого рода колебания, она энергично, не теряя времени, принялась готовиться к отъезду, отдав этому делу все свое сердце и всю свою душу.

В доме Павла Марковича, по обыкновению, полная тишина. Сам он сидит в кабинете в расстегнутом сюртуке без эполет с высоким жестким воротником, подпирающим его жирный подбородок. На большом письменном столе работы полковых столяров, своей массивностью и прочностью напоминающем сооруженья каменного века, в беспорядке навалены бумаги и ворох распечатанных конвертов.

Лицо старого полковника озабочено. Хмурясь сквозь стекла темных очков в серебряной массивной оправе, он шепотом читает полученные бумаги, и с его губ время от времени срываются то одобрительные, то саркастические восклицания.

В общем, старый вояка недоволен доходящими до него известьями. Война, очевидно, разгорается, и вместе с этим, как ни странно это кажется на первый взгляд, начинают повторяться наши старые ошибки.

Вместо того чтобы сплотиться и большими массами ударить на главные силы врага и, сокрушив их, приняться за истребление и усмирение более мелких шаек и обществ, командиры отрядов расползаются во все стороны, действуют в одиночку, без всякой связи. Вместо серьезных военных действий предпринимается ряд мелких экспедиций, осада и разгром аулов, уничтожение неприятельских запасов, увод в плен никому не нужных, составляющих обузу и лишнюю заботу женщин и детей. На этих экспедициях погибают сотни солдат, цвет офицерской молодежи, а результаты от всего этого если и есть, то только отрицательные, озлобляя еще больше и без того нафанатизированных шамилевскими муллами горцев. Жестокости, совершаемые одной стороной, вызывают, как должное воздаяние, еще большие с другой, и так без конца. Отправив, по приказанью главнокомандующего, два батальона своего полка в распоряжение генерала Фези, а два на линию на усиление крепостей и сторожевых постов, Панкратьев остался в штаб-квартире с одним пятым батальоном, на обязанности которого было охранять все оставленное ушедшими частями имущество и заботиться о хозяйственных нуждах полка. В те времена, особенно на Кавказе, каждый полк представлялся чем-то вроде крошечного государства, в котором почти все потребное для жизни исполнялось своими силами и своими средствами. В этом государстве, главой которого являлся командир полка, были свои всевозможные мастерские, свои школы, своя походная церковь, собственные табуны лошадей, стада коров, овец и, наконец, свои запашки и сенокосы. В мастерских постоянно кипела работа, и не было почти предмета во всем обиходе полка, который бы не вышел из этих мастерских. Начиная от подковного гвоздя, переходя к мебели, экипажам, несложным сельскохозяйственным орудиям и кончая иконами в иконостасе полковой церкви — все делалось своими собственными мастерами, делалось хорошо, прочно и даже изящно. Немудрено, что при таких условиях и заботливому командиру полка, даже при отсутствии четырех пятых его состава, было немало работы и беспокойств. В течение дня к нему, как к владельцу обширного поместья, то и дело являлись фельдфебеля, каптенармусы, заведывающие мастерскими, смотрители над работами и прочий народ с докладами и за приказаниями. Только в то время, когда ему надлежало разобрать и прочитать приходившую раз в неделю почту, Панкратьев строго-настрого приказывал не являться к нему и ничем его не беспокоить.