Один год - Юрий Герман

- Чего ж за меня, выпьем за всех.

Говорили про завод, про техника Овсянникова, про бюро технического нормирования и про то, что всю "еремкинскую шатию" надо гнать с производства в три шеи.

- Разве ж это рабочий класс? - сердился Алферыч. - Халтурщики они, а не рабочий класс. Особо секретными замками на толкучке торгуют, это что же? Позор, стыд и срам!

Жмакин слушал внимательно: про такое он только читал в газете, прежде чем свернуть из этой самой газеты "козью ножку". Или со скукой слушал по радио. А тут пожилые люди толковали об "еремкинской шатии" как о своих кровных врагах. Кто они - эта "еремкинская шатия"? Наверное, перевыполняют нормы, и из-за них снижаются расценки? Но по ходу спора Жмакин понял, что все совсем не так. "Еремкинская шатия" позорила рабочий класс - вот в чем было дело.

- Ворье! - цедил Корчмаренко. - Расхитители времени. Из государственного материала, из дефицитного, замки строят налево. И за счет своего рабочего дня. Сажать их надо как преступников, а не чикаться и речи говорить...

Страх прошиб Жмакина. "Ворье, сажать!" О чем это? Может быть, они знают, чем он промышлял нынче? Может быть, это намек? Нет, нет, они говорили вовсе не о нем!

- Ты партийный, - сказал Дормидонтов Корчмаренко, - тебе начинать. Поставь вопрос на производственном совещании.

- Тут дело не в партийности, - сказал Корчмаренко, - при чем тут партийность? Пожалуйста - выступай!

Они заспорили.

Жмакин вдруг очень удивился, что Корчмаренко - партийный.

Пришла старуха с огромным блюдом горячих оладий и села между Жмакиным и Алферычем. Жмакин все больше пьянел. Старуха положила ему на тарелку оладий, сметаны, какой-то рыбы.

- Не могу, наелся, - говорил Жмакин и проводил по горлу, - мерси, не могу.

Но старуха отмахивалась.

Он налил ей большую стопку, чокнулся и поклонился до самого стола.

- Вашу руку, - сказал он, - бабушка! Мерси!

Он пожал ей руку и еще раз поклонился, потом выпил с Клавдией. Теперь ему казалось, что он уже давно, чуть ли не всегда живет здесь, в этом домике, участвует в таких разговорах, слушает радио, играет в шахматы.

- Позвольте, - сказал он и протянул руку с растопыренными пальцами над столом, - позвольте, я так понимаю, что вы, как новаторы производства, имеете принципиальные разногласия с отстающим элементом. Везде имеются новаторы и прочие элементы, вплоть до вредительства...

- Дурачок ты! - вздохнул Корчмаренко. - Дурачок, и уши холодные. Какое у нас вредительство? Есть шайка-лейка ворья, надо ее ликвидировать, а у нас существуют, понимаешь, предрассудки товарищества, не понимают некоторые, что хотя наш заводик и не гигант индустрии, а наш, собственный...

- Ну, хорошо, - согласился Жмакин. - А дальше?

Все они были ему врагами. Не только Лапшин, Окошкин, Побужинский, не только стрелок из охраны, не только те, у кого он срезал сумочки, но и эти, которым он ничего дурного не сделал, эти - тоже его враги, у них есть свой завод и шайка-лейка ворья, которую они хотят ликвидировать. Со страхом он огляделся и опять спросил:

- А дальше?

- Ну и все! - сказал Корчмаренко. - Ты, конечно, молодой человек, тебе не разобрать, какая еще драка идет между старым и новым. Нам, пожилым, виднее.

- Тогда - выпьем! - предложил Жмакин.

- Это - можно.

- Я беспартийный человек, - отчаянным голосом, опрокинув стопку, заговорил Жмакин, - но я понимаю. Вы - прогрессивные, вот вы кто!

Ему очень хотелось, чтобы его слушали, хотя говорить было совершенно нечего. И хотелось, как тогда, в вагоне, походить по опасному краешку, над устрашающей крутизной, над пропастью, о которой он где-то когда-то что-то читал.

- И ворье надо душить! - крикнул Жмакин. - Беспощадно! Всех, кто мешает строить новую жизнь, - к ногтю? На луну! Высшая мера социальной защиты расстрел!

- Горяченький ты у нас! - без улыбки, жестко сказал Корчмаренко. Расстрел, шуточки? Беспризорник булку стянул - его к стенке, да? Да и нашу шайку-лейку стрелять нельзя. Разбираться надо в каждом отдельном случае, не торопясь, спокойненько. Дай, брат, власть такому, как ты, - сразу вредительство откопаешь. А какой он вредитель, наш, допустим, Есипов, когда он чистая шляпа и собственные калоши по десять раз на дню забывает. Давеча золотые часы фирмы "Павел Буре" на гвоздике в уборной оставил. А бородочка совершенно как у вредителя в кино и голос тоже скрипучий, занудливый.

- Все это ли-бе-ра-лизм! - с трудом выговорил Жмакин. - Буржуазный либерализм!

- Э, браточек! - засмеялся Корчмаренко.

Жмакин вдруг увидел, что Корчмаренко трезвый, и ему стало стыдно, но в следующую секунду он уже решил, что пьян-то как раз Корчмаренко, а он, Жмакин, трезвый, и, решив так, он сказал: "Э, брат!" - и сам погрозил Корчмаренко пальцем. Все засмеялись, и он тоже засмеялся громче и веселее всех и грозил до тех пор, пока Клавдия не взяла его за руку и не спрятала руку вместе с упрямым пальцем под стол. Тогда он встал и, не одеваясь, без шапки, вышел из дому на мороз, чтобы посмотреть - ему казалось, что надо обязательно посмотреть, - все ли в порядке.

- Все в порядке, - бормотал он, шагая по скрипящему, сияющему под луной снегу, - все в порядочке, все в порядке.

Мороз жег его, стыли кончики пальцев и уши, но он не замечал - ему было чудно, весело, и что-то лихое и вместе с тем покойное и простое было в его душе. Он шел и шел, дорога переливалась, везде кругом лежал тихий зимний снег, все было неподвижно и безмолвно, и только он один шел в этом безмолвии, нарушая его, покоряя.

- Все в порядке! - иногда говорил он и останавливался на минутку, чтобы послушать, как все тихо, чтобы еще больше удовольствия получить от скрипа шагов, чтобы взглянуть на небо.

Но вдруг он замерз.

И сразу повернул назад. Теперь луна светила ему прямо в лицо. Он бежал, выбросив вперед корпус, отсчитывая про себя:

- Раз, и два, и три, раз, и два, и три!

У дома на него залаял пес.

- Не сметь! - крикнул Жмакин. - Ты, мартышка!

Дверь была приоткрыта, и на крыльце стояла Клавдия в большом оренбургском платке. Она улыбнулась, когда он подошел.

- Я думала, вы замерзли, - сказала она, - хотела вас искать.

- Все в порядке, - сказал он, - в полном порядочке.

У него не попадал зуб на зуб, и он весь просто посинел - замерз так, что не мог вынуть из коробки спичку, не гнулись пальцы.

- Давайте, я вам зажгу, - сказала она, - вон у вас пальцы-то пьяные. Я заметила, у вас пальцы давно пья-я-яные...

- Просто я замерз, - сказал он.

Они стояли уже в передней. Там за столом всё еще спорили и смеялись. Из кухни прошла старуха, усмехнулась и шальным голосом сказала:

- Ай, жги, жги, жги!

Она тоже выпила.

- Клавдя, - сказал Жмакин, - я тебе хочу одну вещичку подарить на память. - Он вдруг перешел на "ты". - Она у меня случайная.

Клавдия молчала.

- Постой здесь, - сказал он и побежал к себе по лестнице.

В своей комнате он вынул из чемодана сумку, украденную днем, вытряхнул из нее деньги, подул внутрь, потер замок о штанину, чтобы блестел, и спустился вниз. Клавдия по-прежнему стояла в передней.

- На память, от друга, - сказал Жмакин, - бери, не обижай.

Она смотрела на него удивленно и сумку не брала.

- Бери, - сказал он почти зло.

- Да есть же у меня сумка, - кротко сказала Клавдия.

- Бери!

Он уже косил от бешенства.

- Задаешься?

Клавдия молчала.

- Фасонишь?

В голове у него шумело, он вздрагивал.

- В кухню пойдем, - сказала Клавдия, - морозно же!

- Либерализм! - крикнул он в сторону комнаты, туда, где по-прежнему спорили. - Да!

Клавдия засмеялась. А он вдруг заметил, что лакированный ремешок на сумке разорван. Неужели она еще не успела разглядеть?

- Не берешь подарок? - почти спокойным голосом сказал он. - Не надо!

И, мгновенно открыв дверцу плиты, сунул сумку в раскаленные оранжевые угли.

- От, крученый! - сказала Клавдия. - От, дурной! Ну, просто бешеный.

- Ладно! - величественно отмахнулся Жмакин, пошел в столовую и сел на свое место.

Все слушали Корчмаренко, который густым басом вспомнил империалистическую войну. Мазурские болота и ранения - дважды пули пробили ему легкое, в сантиметре одна от другой. Рассказывал Корчмаренко хорошо, совсем не жалостно, все точно видели, как полз он, раненый, умирающий, и как помогал ему тоже раненый, так и оставшийся неизвестным, бородатый солдат-сибиряк.

Жмакин налил себе водки, выпил и спросил:

- А кто из вас знает тайгу?

Никто толком не знал. А Жмакину страшно хотелось говорить. Он чувствовал, что у кафельной печки стоит Клавдия, так пусть же послушает и про него, про то, как жилось ему на этом свете.

- Все мы нервные, - сказал он, - все немного порченые. У кого война, у кого работа. Достижения тоже даром не даются. Вот, например, я - молодой, но жизнью битый и даже психопат. И сам знаю, а удержаться не могу. Прямо накатывает иногда...

- Ничего себе жильца подобрали, - подмигнул Корчмаренко Клавдии.