Дремучие двери. Том I - Юлия Иванова

1906 г. Избран делегатом 4 съезда РСДРП в Стокгольме, руководит газетой «Новая жизнь» /серия статей «Анархизм или социализм?»/, руководство работой Тифлисских профсоюзов, выпускает газету «Новое время» со статьёй «Классовая борьба», газету «Светоч». Пишет предисловие к брошюре Каутского. Статья «Избирательная борьба в Петербурге и меньшевики». Выпускает газету «Время», участвует в работе 5 Лондонского съезда РСДРП.

— Ты забыл про личную жизнь…

Одноклассник по семинарии обвенчал тайно Като и Иосифа в церкви св. Давида.

— Почему тайно?

— Иосиф все ещё был на нелегальном положении.

Свидетель Иремашвили: «Это истинно грузинская женщина… всей душой заботилась о судьбе своего мужа. Проводя неисчислимые ночи в горячих молитвах, ждала своего Coco, когда он участвовал в тайных собраниях. Она молилась о том, чтобы Коба отвернулся от своих богопротивных идей ради мирной семейной жизни в труде и довольстве».

— Он что, при этом присутствовал, этот твой свидетель? — фыркнул АГ, — Не верю, как говорил Станиславский.

— Политический противник Иосифа. И ещё один противник, Лев Троцкий, свидетельствует:

«Не без изумления мы узнаём из этих строк, что у Кобы, который сам уже в 13 лет отвернулся от религии, была наивно и глубоко верующая жена… Он удовлетворялся покорной и преданной женщиной. По взглядам он был марксистом; по чувствам и духовным потребностям — сыном осетина Бесо из Диди-Лило». Жена Иосифа умерла от тифа в 1907 году, оставив ему маленького сына. Бывший друг Иремашвили пришел выразить свои соболезнования:

«Он был очень опечален и встретил меня как некогда, по-дружески. Бледное лицо отражало душевное страдание, которое причинила смерть верной жизненной подруги этому столь чёрствому человеку. Его душевное потрясение… должно было быть очень сильным и длительным, так как он не способен был более скрывать его перед людьми».

«Умершую похоронили по всем правилам православного ритуала. На этом настаивали родственники жены, и Коба не сопротивлялся».

«Цель своей жизни он видел в низвержении сильных мира сего. Ненависть к ним была неизмеримо активнее в его душе, чем симпатия к угнетённым. Тюрьма, ссылка, жертвы, лишения не страшили его. Он умел смотреть опасности в глаза». /Лев Троцкий/

«Год революции открылся расстрелом петербургских рабочих, шедших с петицией к царю. Написанное Кобой воззвание по поводу событий 9 января увенчивается призывом: «Протянем друг другу руки и сплотимся вокруг партийных комитетов. Мы не должны забывать ни на минуту, что только партийные комитеты могут достойным образом руководить нами, только они осветят нам путь в обетованную землю…» /Лев Троцкий/

Свет погас. Яна бежит к себе на второй этаж, барабанит в дверь. Мама только что вернулась с работы и, не успев переодеться, побыстрей готовит ужин. В правой руке у неё — нож, в левой — картофелина.

Мама уже прогнала отчима и не ждёт больше с войны или из Австралии Аркадия Синегина, и никаких аспирантур и диссертаций — теперь все её мечты, страсти и надежды связаны с дочерью Аркадия Синегина. Умницей, общественницей, гордостью школы.

Она видит по лицу Яны — что-то случилось, спешит за ней в комнату, постукивая шлепанцами, заискивающе ловит её взгляд. Сорокалетняя мама, уже слегка расплывшаяся, с резкой морщиной на щеке и лёгкими, едва прочерченными — на лбу и переносице, но по-прежнему с голодно-лихорадочным блеском глаз. Сейчас, сейчас свершится чудо, которого она ждала всю жизнь. Да говори же, Яна!

— Меня берут в «Пламя». В штат!

Мама всплескивает руками, и они, горячие, сильные, смыкаются у Яны за спиной. В одной — нож, в другой — недочищенная картофелина.

И тогда… Яна вдруг понимает, что ей это можно сказать. Только ей.

— Знаешь такого Юрия Широкова? Писателя?

— Ну? — вся напрягается мама.

— Он сказал, что у меня талант.

Она отталкивает Яну, идёт к столу. Выпускает, наконец, из пальцев нож и картофелину, медленно вытирает о фартук руки. А когда оборачивается, Яна впервые видит в её глазах покой. Это — покой свершения. Отплодоносивший, готовый к зиме сад.

Свершилось, — говорят её глаза, — Я верила. Я всегда знала.

Сентябрь пятьдесят пятого. Моховая 8, университетский дворик. К обеду должны вывесить списки принятых на журналистику заочников. У Яны как раз проходной балл — четыре пятёрки и тройка по географии. Озверелый географ валил всех девчонок, спрашивал, сколько шлюзов на Беломорканале, и, тыкая указкой в немую карту интересовался, что там такое.

— Географическая точка, — ответила Яна.

— Какая именно?

— Имеющая большое географическое значение, — ей уже нечего было терять.

— Тройка исключительно за остроумие, — хмыкнул географ. — Будущий журналист должен знать свою страну.

А теперь вот психуй, потому что прошёл слух, что часть отсеянных «блатных» очников претендуют на их места, а пострадают, конечно, в первую очередь девчонки.

Яна томится на скамье под мягким осенним солнышком, томится, что её отсеют, а это будет невиданный позор, томится от голода, потому что болтается здесь в ожидании уже несколько часов. И ещё томится просто от безделья, потому что в той её насыщенной, рассчитанной по минутам жизни не было места праздности.

Справа девчонки с филфака пока еще тайком дымя сигаретами, повторяют французские глаголы. Слева на соседней скамье — ребята из первого МЕДа зубрят анатомию — у них здесь рядом бывают занятия. Все при деле. Ох, до чего тошно!

Румяный крепыш в белом халате и шапочке орёт громче всех, поглядывает в её сторону, будто на ней изучает все эти кости с мудрёными латинскими названиями.

Нет, надо всё же поесть!

Студенческая столовая. Рубленый шницель с пюре, винегрет, стакан чая и румяный пончик с повидлом — царский обед за сорок пять копеек. Ох, этот аппетит молодости! Она, как вожделенные лакомства, проглатывает и шницель — смесь рубленых жил с мочёным хлебом, и пересоленный винегрет, и пончик — пончик действительно вкусный, корочка хрустит на зубах. Хотела взять три штуки, но достался последний.

— Разрешите?

Этот медик. Друзья сидят неподалёку, посмеиваются, подмигивают. Сейчас начнёт подкатываться. Но он смотрит так невинно и поднос весит с тонну. Одних пончиков полная тарелка. А ведь в очереди стоял сзади неё!

— Из другого зала, — он перехватывает её взгляд. — Туда только привезли, горячие. Угощайтесь. Я видел, вам не досталось.

Противостоять соблазну нет сил. Яна хватает сразу два. Медик быстро расставляет тарелки — сильные тяжёлые руки и ловкость фокусника.

— Спасибо.

Корочка хрустит на зубах, горячее повидло обжигает язык.

— Роман — он протягивает руку.

— Иоанна, — отвечает она с набитым ртом.

— Ого! Это что, в честь Грозного?

— Не, Орлеанской девы.

— Значит, Жанна, — он пожимает её липкие сладкие пальцы, будто они из китайского фарфора.

Через пять минут он выуживает у неё всю биографию вплоть до волнений по поводу злополучного списка.

— Тебя примут! — заявляет он, фанатично сверкая глазами. — Только пока не вывесят списки, ты не должна от меня отходить. Я передам тебе своё везенье. Я везучий.

Одним глотком проглотив стакан компота, он тащит её за собой.

— Вот, знакомьтесь, это Жанна. В честь той самой, в доспехах. Она пойдёт с нами на лекцию.

— Так сейчас же анатомичка!

Роман хватается за голову.

— Мне туда нельзя?

— Трупы там, — жуя на ходу яблоко, бросает один из медиков, — бывшие люди.

В анатомичку она всё же за ними увяжется. Вобьет в голову, что Роман действительно послан ей провидением и отходить от него эти два часа нельзя. А непредвиденное препятствие — страшная анатомичка, ещё больше укрепит это суеверие, явится чем-то вроде обязательного жестокого испытания на пути к заветной высокой цели.

Может потому, что она внутренне подготовилась к ужасному. Единственное, чего она не сможет перенести, — это тошнотворный запах. Облаченная, как все, в белый халат и шапочку, она будет стоять у стены, прижав к носу облитый одеколоном платок, и смотреть, как Роман, уже забыв о ней, деловито орудует над «этим».

— Тело, — убеждала она себя, — просто оболочка, шкура. А душа бессмертна, она не здесь. Это не люди. Куклы, экспонаты, учебные пособия…

Наверное, всё бы так и сошло благополучно, если б не вошёл вдруг в анатомичку смурной дядька и, коршуном оглядев всех, принюхался и шагнул к Яне.

— Это что ещё за парфюмерия? Позорище — будущий врач! Как же больных будем лечить? Перитониты, гнойные язвы, гангрены? Тоже с платочком, а? Из какой группы?

— Из нашей, — сказал Роман, — она у нас слабонервная.

— Слабонервным в медицине делать нечего, — сказал Смурной, — пошли, поможешь.