Руфь - Элизабет Гаскелл

Молодость сильна и могущественна, и горю трудно справиться с ней. Руфь постепенно поправлялась, ребенок ее расцветал. Когда фиалки стали наполнять своим благоуханием маленький садик мисс Бенсон, Руфь уже была в силах выходить со своим дитя на воздух в солнечные дни.

Ей часто хотелось поблагодарить мистера Бенсона и его сестру, но она не находила слов, чтобы выразить всю свою признательность, и потому молчала. Они, однако, понимали, почему она молчит. Однажды, оставшись наедине с мисс Бенсон, Руфь решилась заговорить о том, что давно ее мучило.

— Не знаете ли вы какого-нибудь дома, где могли бы взять меня? — спросила она.

— Взять вас? Что вы хотите этим сказать? — удивилась мисс Бенсон, опуская свое вязанье и внимательно вглядываясь в лицо Руфи.

— Я имею в виду, где я бы могла поселиться с ребенком. Пусть это будет совсем бедное семейство, это не важно, лишь бы там было чисто, а то малыш может заболеть.

— Не понимаю — чего ради вам туда уходить? — сжав губы, спросила мисс Бенсон.

Руфь не подняла на нее глаз, но отвечала твердо, — по-видимому, она давно обдумала этот ответ:

— Я могу шить платья. Конечно, я недолго училась, но я могу шить для прислуги и для людей нетребовательных.

— Прислуга тоже очень взыскательна, — сердито ответила мисс Бенсон.

— Ну что ж, я буду шить для тех, кто будет ко мне снисходителен, — сказала кротко Руфь.

— Никто не бывает снисходителен к дурно сшитому платью, — парировала мисс Бенсон. — Если уж материя испорчена, значит испорчена.

— Может быть, я найду какую-нибудь другую работу — стирать и гладить белье? — спросила Руфь. — Это мне знакомо. Моя мать учила меня гладить, и я даже любила это делать. Не могли бы вы порекомендовать меня вашим знакомым, мисс Бенсон? Скажите им, что я очень хорошо глажу, чисто и аккуратно, будьте так добры.

— Ну и что же вы заработаете? Пенсов шесть в день, не больше. А кто присмотрит за ребенком? Он будет совершенно брошен и может заболеть крупом или тифом!

— Обо всем этом я уже думала. Посмотрите, как он сладко спит!

В эту самую минуту малыш заплакал. Руфь взяла его на руки и продолжила разговор, ходя по комнате:

— Теперь он выспался, но большую часть дня он спит. И ночью он совершенно спокоен.

— Если начнете работать по ночам, то убьете себя и оставите сына сиротой. Руфь, я просто рассержусь на вас…

В этот момент в комнату вошел мистер Бенсон.

— Послушай, брат, — обратилась к нему мисс Вера, — Руфь собирается уйти от нас и раздумывает, где сможет устроиться. Не правда ли, это очень дурно с ее стороны? И как раз тогда, когда я так полюбила малыша, когда он начал узнавать меня…

— Куда же вы собираетесь, Руфь? — прервал ее мистер Бенсон.

— Куда угодно, лишь бы недалеко от вас. В услужение в какой-нибудь бедный домик. Я могла бы зарабатывать глажкой и шитьем. А к вам я бы приходила в гости вместе с сыном.

— Да, если он не умрет до тех пор от какой-нибудь болезни, — подхватила мисс Бенсон. — И не сгорит, и не будет обварен. Бедный ребеночек! Или если вы не истощите себя работой и бессонницей.

Мистер Бенсон подумал с минуту и потом сказал, обращаясь к Руфи:

— Когда малышу исполнится год и он не будет требовать за собой такого ухода, как теперь, тогда, Руфь, вы можете делать что хотите. А теперь позвольте мне вас просить как милости для меня, а еще больше для моей сестры… не так ли, Вера?..

— Да, можешь так сказать, если хочешь.

— Руфь, останьтесь с нами до того времени, когда ему исполнится год. Тогда мы снова поговорим и, вероятно, найдем какой-то выход. Не думайте, что вы станете вести праздную жизнь. Мы будем относиться к вам как к родной дочери и поручим вам хозяйство. Мы просим вас остаться ради этого слабого, беспомощного ребенка. Останьтесь — если не для себя, то для него!

— Я не заслуживаю такой доброты, — ответила Руфь прерывающимся голосом. — Я не стою ее!

Слезы полились, как летний дождик, но ни слова больше она не сказала. Мистер Бенсон ушел в свою комнату.

Однако теперь, когда дело было решено и больше ничего не требовалось предпринимать, Руфь снова принялась думать о прошлом. Тяжелые, грустные воспоминания расстроили ее нервы и довели ее до истерического состояния. Мисс Бенсон и Салли видели это. Они обе были очень добры и сочувствовали горю ближнего. Не понимая его причин, они решили при случае поговорить с Руфью.

Этот разговор состоялся однажды вечером. Все утро Руфь работала по дому. Она теперь все время требовала, чтобы ей давали более тяжелую работу, наряду с тем, что делала мисс Бенсон, и выполняла ее старательно, хотя и рассеянно. Вечером Руфь сидела в свой комнате и нянчила сына, когда к ней зашла Салли и, заметив следы слез, сурово спросила:

— Где мисс Бенсон?

— Она ушла вместе с мистером Бенсоном, — тихо отвечала Руфь.

Пока ей приходилось поддерживать разговор, она с трудом, но все-таки могла удерживать слезы. Однако, как только замолкала, они начинали литься сами собой. Салли постояла немного молча, глядя на мать и ребенка. Малютка тоже пристально смотрел на мать, и вдруг глаза его тоже наполнились слезами и крошечные губки задрожали. Салли не выдержала и отобрала его у Руфи. Та посмотрела на нее с изумлением: она совсем забыла о присутствии Салли.

— Милый мой мальчик, — обратилась Салли к ребенку, — да как она смеет ронять слезы на твое милое личико, если тебя еще и от груди не отняли! Нет, твоя мама — плохая мать, я была бы лучше. А ну-ка, попляши лучше, мой родной, ты же веселый человечек. Вот так, вот так! И улыбайся, милый! Ты сама еще ребенок, — продолжала Салли, обратясь к Руфи, — и поэтому не понимаешь, что нельзя нагонять грусть на младенца и обливать его личико слезами. Ты не способна нянчить детей, я это много раз говорила! И мне очень хочется купить тебе куклу, а ребенка взять себе.

Говоря это, Салли не смотрела на Руфь. Все ее внимание было обращено на малютку, который принялся играть с лентой вдовьего чепчика матери. Поэтому она не заметила, как изменилось лицо Руфи.

Руфь подошла к ней и кротко, но с достоинством сказала старой служанке:

— Отдай мне его, пожалуйста, Салли. Я не знала, что не следует плакать при ребенке. Но теперь пусть лучше сердце мое разорвется на части от горя, я никогда не уроню ни одной слезы на его невинное личико. Спасибо тебе за урок, Салли! — И с этими словами она взяла ребенка на руки.

Салли невольно залюбовалась Руфью: с кроткой улыбкой та принялась забавлять малыша, играя с лентой.

— Ты станешь хорошей матерью, — сказала наконец Салли. — Но только почему ты все время твердишь о своем горе? Ведь ты теперь ни в чем не нуждаешься — ни ты, ни твое дитя. Будущее в руках Господа, а ты все вздыхаешь да плачешь. Я смотреть на тебя не могу без тоски.

— В чем же я провинилась? — спросила Руфь. — Я, кажется, стараюсь делать все, что могу.

— Да, стараешься, это видно, — ответила Салли, с трудом подбирая слова, чтобы выразить свою мысль. — Стараешься все делать как следует. Но только всякое дело надо делать с охотой, хотя бы всего-то и дела было — постель постелить. А что? И кровать заправить можно по-христиански. Так и на Небесах скажут: она все работала и некогда ей было бухаться на колени да молиться. Когда я была девчонкой, то плохо относилась к своим обязанностям заботиться о мастере Терстане, и вот посмотрите на его горб. Это оттого, что я недосмотрела и он упал. А ты сегодня стелила постель, так все вздыхала и даже подушек не взбила. Значит, мысли твои не тем были заняты. А всякое дело от Бога. Конечно, о такой работе пастор не станет читать проповедь, но как он говорит: «Что бы твоя рука ни делала, пусть делает со всем прилежанием». Ты попробуй всего один день думать только о том, что делаешь. Старайся все исполнить хорошо, а не кое-как. И помни, ты работаешь пред глазами Господина своего. Тогда и работа покажется вдвое легче, и не будет ни вздохов, ни слез. Вот после того случая я стала плакать да молиться. Я тогда думала — надо плоть умерщвлять и не думать о земном. Поэтому я пекла пудинги, а об обеде не заботилась, комнат не убирала и думала, что исполняю свой долг, потому что называю себя презренной грешницей. Но однажды вечером старая миссис — матушка мастера Терстана вошла, села рядом и как начни меня ругать, не слушая ничего в ответ. «Салли, — говорит она, — что же ты все себя ругаешь да стонешь? Мы и в салоне каждый вечер это слышим, у меня от этого сердце болит». — «Ох, мэм, — отвечаю я, — я же презренная грешница и жду теперь нового рождения». — «Значит, поэтому мы подгоревшие пудинги едим?» — спрашивает она. «Ах, мэм, — отвечаю, — вам бы о душе подумать, а вы все о земном печетесь». И еще головой вот так покачала, чтобы показать, как мне жаль ее бессмертной души. «Я о душе думаю каждый день и каждый час, — говорит она мне на это своим нежным голоском. — Если речь о том, что надо выполнять волю Божию. Но мы-то с тобой о пудинге говорили. Мастер Терстан не мог это есть, и тебе наверняка будет за это стыдно». Разумеется, мне стало стыдно, но я об этом не стала говорить, как она ожидала. А вместо этого заявляю: «Жаль, что деток приучают заботиться о плотском». Миссис на меня так посмотрела, что я язык прикусила. Тут я представила, как мой любимый малыш сидит голодный. А миссис и говорит: «Салли, ты что думаешь, Господь сотворил нас затем, чтобы мы только о себе думали и заботились только о своих душах? Или для того, чтобы мы помогали друг другу руками и сердцем, как Иисус помогал всем, кто просил у Него помощи?» Ничего я не ответила, потому что озадачила она меня. А она дальше говорит: «Знаешь, как хорошо написано у тебя в катехизисе, Салли…» Мне это понравилось, что диссентеры, оказывается, знают, что написано в нашем катехизисе. А она продолжает: «Выполнять свой долг на том месте, куда Господу было угодно поставить тебя. Вот тебя он поставил служанкой, и это так же почетно, как быть королевой, если правильно на это посмотреть. Ты помогаешь людям, служишь одним способом, а королева — другим. Ну и как же ты служишь на том месте, куда поместил тебя Господь? Как свой долг выполняешь? Так ли, как Он ждет от тебя? Угодна ли твоя служба Ему, если ты готовишь пищу, которую нельзя дать ни ребенку, ни взрослому?» Ну, я так сразу не сдалась, я тогда упрямая была, как баран, насчет своей души. И потому отвечаю: «Хорошо было бы, если б люди питались акридами и диким медом, а других бы оставили молиться за спасение души». И даже застонала, потому что пожалела душу миссис. Думаю, она тогда усмехнулась, на меня глядя. И говорит: «Ладно, Салли, завтра у тебя будет время помолиться за спасение твоей души. Но поскольку у нас тут, в Англии, акрид нет — да я и не думаю, чтобы мастер Терстан стал их есть, — то я уж сама приготовлю пудинг. И постараюсь сделать это хорошо. Не только, чтобы Терстану понравилось, а потому что все на свете можно делать правильно, а можно неправильно. Правильно — значит так хорошо, как только можешь, словно Господь на тебя смотрит. А неправильно — это когда только о себе думаешь. От этого люди либо недоделывают работу, либо слишком долго думают перед тем, как ее сделать, или после нее». Вот и сегодня утром я вспомнила слова старой миссис, увидев, как ты застилаешь постели. Ты все вздыхала, а подушки-то не взбила. Значит, сердце твое было далеко от работы. А ведь это долг, к которому Господь призвал тебя. Попробуй-ка подумать денек о всех работах — как их можно сделать так, словно Бог на тебя смотрит, без небрежения, и тогда ты возьмешься за них с радостью и забудешь про вздохи да про плач.