Другой Париж: изнанка города - Наталья Лайдинен

– А какое, прости, цыгане имеют отношение к богеме? – полюбопытствовал я.

– Самое прямое! Сами истоки этого слова – в свободолюбивом и кочевом цыганском мифе. Так сначала называли авантюристов, искателей приключений, воров, клошаров, карточных шулеров, десятки которых обитали тогда на улицах Парижа. Только потом появились оперы, стихи, прославлявшие богему. После чего богемой стали называть поэтов, художников, разных творческих людей…

Так, болтая о своеобразиях жизненного уклада, мы неспешно вышли на окружную дорогу Страсбурга. Вдали замелькали огоньки.

– Это наш табор, – сказала Моника. – Не бойся и не удивляйся ничему!

Мы подошли ближе к тому, что она называла табором. Зрелище было то еще. Съехав с трассы прямо в чистое поле, на траве стояли несколько фургонов и караванов. Рядом с ними были припаркованы настоящие цыганские повозки. Заслышав наши шаги, вдалеке заржали лошади, истошно залаяли со баки.

– Тихо! – сказала Моника и произнесла еще несколько слов на неизвестном мне языке. Собаки и лошади умолкли. В наступившей тишине стало отчетливо слышно, как кругом визжат дети.

В то же мгновение в лицо мне сверкнули фонари, и несколько дюжих мужиков напрыгнули на меня с разных сторон, пытаясь скрутить руки. Я начал отчаянное сопротивление, отбросив по крайней мере двоих сразу на землю.

– Что вы делаете, это же свои, свои! – закричала Моника по-французски и сразу снова перешла на незнакомый мне язык. Нападавшие, очевидно чертыхаясь, подались в разные стороны. Я потирал затекшие в напряжении руки.

– Ты в порядке? – бросилась ко мне девушка.

– Да, в полном.

– Что это тут за дела? – Вразвалочку в нашу сторону вышел дородный мужик в шляпе и с трубкой в зубах.

– Это мой дядя, цыганский барон Янош, – шепнула Моника и быстро пошла ему навстречу. Последовали примерно пятиминутные бурные разъяснения, после чего дядя, скептически качая головой, отошел в сторону, туда, где горели костры и сидели притихшие женщины.

– Все в порядке! – весело сказала Моника. – Просто чужих тут не терпят. Я сказала, что ты – друг. Принесу тебе вина. Ты меня угощал, теперь – моя очередь.

Мы сели немного поодаль от остальных цыган, у дальнего костра. Я с удивлением разглядывал табор, показавшийся мне огромным. Вокруг, по моим подсчетам, было не меньше сотни человек.

– Скажи, Моника, а много румынских цыган уехало во Францию?

– Очень! – Моника посмотрела на меня со сдержанным удивлением. – Все, у кого был шанс. С фургонами или караванами мало кому повезло. Многие знакомые годами копили на повозку. Кто победнее, просто брали билеты на поезд… Всем надо выживать!

– И как проходит цыганская жизнь? – поинтересовался я. – Все кочевье? Или кому-то удается начать оседлый образ жизни?

– Приходится перемещаться, – пожала плечами Моника. – Местные жители не в восторге, когда мы останавливаемся где-нибудь надолго. Они говорят: от нас грязи много. Увы, они правы.

Она подмигнула и показала взглядом в сторону. Повсюду были разбросаны пластиковые пакеты, остатки мусора, какое-то тряпье, битые бутылки.

– В некоторых деревнях даже траншеи роют на тех местах, где мы иногда останавливаемся. Они боятся всего – воровства, инфекций, антисанитарии… Местные власти пытаются запретить нам стоять там, где мы хотим. Для остановки на специальных стоянках, где есть электричество, водопровод, надо предъявлять документы. А у многих цыган их нет. Время от времени происходят зачистки, это страшно. А еще большие конфликты у нас с житанами. Тебе это кажется странным?

– Житаны? Кто такие?

– Это местные цыгане, которые давно живут во Франции. Говорят, что с XIV века. Они нас терпеть не могут, считают низшей кастой, хотя мы – одной крови, романипэ! Просто мы тоже разбрелись когда-то, как еврейские колена. Возможно, мы и есть одно из них, не исключено, не зря же нас гонят отовсюду и мы вечно странствуем. Кто-то из цыган шел западным путем, через Северную Африку и страны Западной Европы – Испанию, Францию, Италию, Англию, Германию, Скандинавию; кто-то – восточным, через Византию, Восточную Европу. Вот и вся разница. Почти везде принимались антицыганские законы, на нас вешались все нераскрытые преступления, их обвиняли во всех смертных грехах. Теперь местные цыгане делают все возможное, чтобы мы, ромы, сидели в Румынии и не приезжали сюда. Хотя, кроме житанов, во Франции есть еще цыгане, которым тут неплохо живется.

– Интересно. В чем их особенность?

– Они крещеные. Такие есть среди всех – ромов, мануш и синти. Крещеным в Западной Европе живется легче – помогают христианские организации. Поэтому большинство цыган, в том числе нашего табора, крещеные.

– У тебя вообще есть шанс легализоваться во Франции?

– Не знаю, – рассмеялась Моника, – не так давно мы официально подали документы. Никто не ведает, что будет дальше. Пока мы по-прежнему свободны как ветер. И не знаем, где окажемся завтра.

– На что же вы живете? – Я окинул взглядом кочевье. – Здесь же полно народу! К тому же беременные женщины, детей много…

– Все, кто может, – работают. Ты сам видел, – вздохнула моя знакомая. – Мы легкообучаемые, большинство наших быстро начинают говорить на других языках. Я вот знаю немецкий и французский. Читаю хуже, а вот объясниться могу легко о чем угодно. Женщины, как и много столетий назад, гадают на картах и по руке, предсказывают судьбу. А мужчины…

– По-прежнему воруют лошадей? – смеясь, подсказал я.

– Да, и такое случается – у всех семьи, дети… Правда, теперь не лошадей уводят, а машины… – Моника стыдливо отвела глаза. – А еще наши мужчины играют музыку. Так играют, что у французов – они чувствительные – иногда слезы рекой текут. Хочешь послушать?

– Хочу!

Моника удалилась ненадолго и вернулась с двумя юношами. Они уселись у костра, Моника разлила вино из плетеной бутылки. Один из цыган – Моника называла его Шандор – перебирал пальцами гитарные струны. У меня от этих переборов пробежал мороз по коже. Второй гортанно и пронзительно запел. Я слушал и думал: что мне напоминает это пение? То ли испанское фламенко, то ли давно слышанные мной старинные романсы…

– О чем они поют? – тихо спросил я у присмиревшей Моники.

– О любви женщины, которая доводит до смерти. И переживает смерть! – ответила она, и глаза ее сверкнули в темноте колдовскими огнями.

Все происходившее походило на сон. Я медленно обнял Монику под шалью, она не сопротивлялась. Когда смолкла гитара, я почувствовал, что наши губы слились в долгом, горьком поцелуе. Волосы Моники пахли дымом.

– Ты хочешь остаться? – спросила она.

– Да, – ответил я одним наклоном головы.

– Тогда пойдем!

Она легко поднялась и увлекла меня в сторону поля:

– Здесь нас никто не увидит!

– А как же твой дядя? Он же будет беспокоиться?

– Ты слышишь, они там пьют и поют, потом уснут. Он знает, что я люблю вечерами гулять в поле.

Моника бросила на землю теплую шаль. Я обнял тонкую талию девушки, зарылся лицом в складки платья где-то на уровне груди.

– Что это? – спросил я, нащупав довольно тяжелое украшение на длинной золотой цепочке.

– Амулет, – прошептала Моника. – Остался от матери. Он всегда со мной.

Я целовал длинные прохладные пальцы девушки, сжавшие цыганский крест, и больше не помнил уже ничего.

Когда я очнулся, занимался рассвет. Было холодно, и Моники не было рядом. Я с трудом поднялся, бережно взял с земли яркую шаль, приложил ее к щеке, вспоминая прошедшую ночь, и пошел в сторону табора. Было прохладно, по земле вился туман.

Моника сидела возле одной из повозок, у небольшого костра. Я медленно подошел и обнял ее за талию.

– Мы сегодня уезжаем отсюда, – грустно сказала она. – Становится холодно.

– И куда вы дальше?

– Через Париж на юг. Там будет тепло детям и животным. Наш табор не ждут нигде, наши дети не ходят в специальные мобильные школы, поскольку у них нет документов. Вся надежда – только на самих себя… К тому же каждый год мы посещаем Сен-Мари де ля Мер, где находится икона цыганской Божьей Матери.

Я укутал Монику шалью. Она закрыла глаза и обняла меня:

– Ты хочешь доехать с нами до Парижа?

– Да. Я не хочу расставаться с тобой. И мне тоже надо в Париж.

– Тогда сегодня едем. Я не могу задерживаться тут. Дядя сказал, нам скоро пора в дорогу…

– Хорошо. Где вы остановитесь в Париже?

– В пригороде, неподалеку от периферика. Раньше мы всегда останавливались в районе Сен-Дени.

– Это такой очень неоднозначный район… Слава у него, мягко говоря, нехорошая!

– Это точно! – подтвердила Моника. – Больное место. Рабочий квартал, много бедноты, складов для оптовиков, дешевых столовых. Кругом проститутки, наркоманы, китайские жулики. Я знаю, там много нехороших мест, куда приезжали искатели легких приключений, гей-саун и прочих удовольствий. Но нам там было неплохо. В Сен-Дени был настоящий цыганский городок, постоянно жили несколько сотен цыган. Они промышляли тем, что продавали вещи на блошиных рынках в районе стадиона Штат-де-Франс.