Другое. Сборник - Антон Юртовой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как раз эта упряжка остановилась напротив кибитки Алекса.
– Что это у вас? – жестом указал он на предмет под покрывалом, обращаясь к Ирбицкому. Ему приходилось упрятывать перед ним свою достаточно полную осведомлённость об эпизоде с гибелью руководителя.
– Вот, взгляните, – произнёс штаб-ротмистр как-то отстранённо, с оттенком неискренней казённой скорби, которую он выражал, возможно, по привычке и, возможно, всегда в подобных обстоятельствах; при этом он медленно сдвинул переднюю часть покрывала и, подержав его в таком положении, чтобы можно было рассмотреть приоткрытое, снова надвинул его на лицо покойника. – Наш урон от бунтовщиков…
– Мои соболезнования, – не замедлил сказать на это Алекс.
Он увидел голову мёртвого Мэрта, и первой его мыслью было то, что, зная его, он с самого начала их долгого знакомства хорошо различал в нём глубоко скрытое сущее, подлинное и совершенно противоположное тому, в чём тот старался выказывать себя, как бы играючи сословным поведением, исходившим из видовой круговой поруки, воспринимать которую полагалось в позолоте поддельной чести; – но однако же всей своей натурой он всегда сопротивлялся восприятию этого обманчивого и гадливого образа оборотня и даже готов был изо всех сил защищать его перед кем угодно исключительно в том его качестве, каким оно ему в очевидности представлялось и казалось верным; теперь же, понимая в нём, кажется, всё, он мгновенно уяснял и причину своего согласия на самообман; – она заключалась в его солидарном соучастии в той самой круговой поруке, покрываемой блестящей побрякушкой породной чести, что в пределах сословия, к которому он принадлежал, имело уже характер общий, касавшийся каждого его представителя и – от самого рождения…
Столь странное обрамление мысли, которую никак нельзя было назвать случайной из-за открывшегося основания для неё, не могло не выразиться сильнейшим возбуждением чувственности, смыкаемой со страхом, почти с ужасом, подступившими почти мгновенно, вследствие чего поэт оказался как бы в прострации или в лёгком недолгом беспамятстве, так что он еле устоял на ногах, что было замечено и штабс-ротмистром и наивно расценено им как непритворное сострадание, требующее соучастия, и он даже притронулся к локтю поэта, пытаясь поддержать его.
Конечно, Алексу оставалось лишь удовольствоваться этой своей короткой слабостью, нахлынувшей весьма кстати, поскольку в ней полностью упрятывалось его ночное общение с разбойниками.
– Извините, – проговорил он, поправляя свои бакенбарды и шляпу. – Так неожиданно…
Всё вроде бы складывалось к тому, что данная встреча не могла вызвать ни тени подозрительности к одинокому путешественнику; однако тут же расчёты Алекса на то, чтобы с тем и разминуться с отрядом, оказались порушенными.
От соседней фуры к беседовавшим торопливым шагом двигался среднего роста и слегка упитанный немолодой человек в штатском – Лемовский.
– Ба, ба, ба! Кого вижу! – с энергическим задором восклицал тот, по-приятельски обнимая и слегка тормоша Алекса. – Вот случай! Только, пожалуй, огорчу вас…
– Здравствуйте, уважаемый! – мягко освобождаясь от объятий, говорил ему поэт, решив, что ситуация позволяет и ему держать себя в соответствующем тоне. – По виду, вы в добром здравии…
– Спасибо; в этом пожаловаться не могу, хотя… Да только так-то вот, на дороге… Не в моей власти…
– Я, право, совершенно не понимаю: вы лишь провожаете служивых?
– Если бы! Впрочем… Вы нам позволите? – обращался он уже к штабс-ротмистру, притом – на французском, беря Алекса под руку, что означало намерение поговорить с ним наедине, и, не дожидаясь разрешения Ирбицкого, отвёл его чуть в сторону.
– Полагаю, вы наслышаны о моих откровенных суждениях и взглядах, которые я ни от кого не скрываю, а также – и об их истолкованиях светскою молвою, – заговорил он тихо и просто, не прерываясь и как бы сразу обозначая то, что желает изложить вослед; при этом и в его голосе и в выражении лица нельзя было не заметить соответствующей обстоятельствам некоторой унылости и взволнованности, с которыми он, судя по всему, умел хорошо справляться, не позволяя им вывести его из равновесия, когда они рушили бы его сословную стойкость и выработанную привычку себя сдерживать. – Посчитали мою позицию, – продолжал он, – как способствующую вольному поведению черни, а как раз это проявилось в моём имении и теперь уже распространяется в других местах нашего уезда и даже вне его. Прямых покушений на жизни кого-либо пока не было, а вот воровством имущества, грабежами и отказами от рекрутчины не погнушались. Пришлось принять меры, после чего отдельные ушли в леса. По вызову волостного старшины прибыли вот эти, – говоривший не замечаемым со стороны жестом указал на остановившуюся процессию. – Они попробовали разобраться, да только всё сразу и испортили, объявив первых же задержанных зачинщиками. Дошло до стычек… Есть погибшие… Их ещё не успели захоронить. Я оказался в большом подозрении и принудительно следую в губернию. Там, якобы, намерены выявить все подробности, в том числе и в отношении меня. В имении оставлен дозор, и, насколько могу предположить, ему будет вызвано подкрепление. Вашему прибытию не позавидуешь. Но я не забыл о вашей просьбе и хочу остаться верным своему обещанию. Мною даны необходимые распоряжения управляющему. Сумма, условия и другое. Надеюсь, для вас они будут приемлемы и вы удовлетворитесь ими.
Алекс поблагодарил помещика, но делал он это несколько рассеянно и сбивчиво, поскольку в объяснениях Лемовского ему многого недоставало. Прежде всего – касательно Мэрта.
Успел ли оборотень перемолвиться с ним, и о чём они могли говорить? О нём, Алексе – тоже? Слишком здесь торопиться хотя и приходилось, но не следовало. Помещик сам ступил на эту стезю. Убитого он знал давно, так как не раз посещал его родовое имение ещё со времени, когда там был жив сам барин, Мэртов отец. Сюда, сказал он, Мэрт был вызван, кажется, из Дерпта. Его тело доставят теперь в Неееевское, где и состоится его захоронение в присутствии отряда.
Алексу этих сведений было вполне достаточно, и они были ему, что называется, на руку, так как почти напрочь исключалась надобность говорить с Лемовским о себе и о той степени отношений, какие складывались у него с Мэртом, а также, разумеется, – о своём посещении усадьбы, где хозяйкой была его взбалмошная мать, по известным ей причинам тщательно скрывавшая от поэта истинную цель заезда сына в его родовое поместье.
Избежать этих неприятных для Алекса пояснений представлялось весьма важным: ведь он так же, как и от
