Сжигая за собой мосты - Татьяна Полякова

Я положила письмо на стол и некоторое время тупо на него пялилась. Уманский сидел молча, наблюдая за мной, – должно быть, решил дать мне время переварить прочитанное.

– Вы показали письмо бабке? – наконец спросила я.

– Да. Но читать его она не стала и наотрез отказалась ответить, как колье попало к ней.

– И что вы?

– Позвонил своему другу и сообщил, что нынешний хозяин колье приобрел его три года назад у человека, который не так давно умер. Как колье попало к нему, никто из его родственников не знает.

– Зачем вы соврали?

– Ну, это просто. Хотел избавить твою бабушку от возможных неприятностей. Мы поссорились, но я любил ее и… Через год мы все-таки помирились, еще пару раз я пытался начать с ней разговор об этом, но всякий раз она поспешно меняла тему. Мне стало ясно: объяснять что-либо она не намерена, пришлось с этим смириться. Ко мне она больше не обращалась, предпочла иметь дело с моим сыном.

– Вы уверены, что он тоже для нее что-то продавал?

– Уверен. Но оба об этом помалкивали. У них, конечно, была причина.

– Подождите, если я правильно поняла вас, у бабки были ценности, которые она на протяжении своей жизни продавала время от времени и происхождение которых неизвестно?

– Именно так. И свое собственное происхождение она тщательно скрывала.

– Свое происхождение? Геннадий Сергеевич, но вы ведь не думаете, что моя бабуля та самая Анна?

Признаться, мысль о том, что бабка может быть еврейкой, избежавшей уничтожения в вильнюсском гетто, не укладывалась в моей голове. У нее были светлые волосы, голубые глаза. – Тут я призадумалась, вовремя вспомнив школьного друга Милю Зильбермана, зеленоглазого блондина. Уманский в ответ на мой вопрос пожал плечами.

– Но какой смысл ей было это скрывать? – хмуро спросила я.

– Причин может быть несколько, – вновь пожал плечами Уманский. – Того, что она дочь богатого ювелира да еще находилась в оккупации, было вполне достаточно, чтобы после войны оказаться в лагере. Я уж не говорю о женихе-эсэсовце. То, что он бывший жених, вряд ли бы произвело впечатление на судей.

– Допустим, но… когда вы получили это письмо?

– Десять лет назад, за четыре года до смерти твоей бабушки.

– Вот-вот, в тот момент ничто не мешало ей сказать правду, и эти люди… это ведь ее близкие родственники, вполне могла общаться с ними и даже съездить к ним в гости в Израиль. Разве нет?

– Не берусь судить о том, какие чувства она испытывала. В любом случае у нее была некая тайна, которую очень хотел разгадать твой отец.

– Отец? – растерялась я. – Вы же сказали, что он ничего не знал об этих деньгах?

– По крайней мере, я ему о них не говорил. Но его очень интересовало все, что касалось жизни его матери во время войны. И о том, что у нее были ценности, он, конечно, знал. Ведь она дважды давала ему крупные суммы денег. Я считал, что она должна как-то объяснить ему это, однако после ее смерти выяснилось: ничего она ему не объясняла, и он пришел с вопросами ко мне. – А вы?

– Рассказал ему о колье. Она не просила держать это в тайне, оттого я и рассказал.

– Он видел это письмо? Уманский кивнул.

– Дело в том, что после ее смерти твой отец нашел в ее бумагах пачку писем. Единственное, что могло пролить свет на ее прошлое. Пачку писем на немецком языке, подписанную именем Ральф. Он не мог понять, откуда они у нее, раньше он их никогда не видел. Думаю, это навело его на мысль, что у матери были тайны. Добавь некоторые странности и нестыковки в ее биографии. Вполне достаточно, чтобы вообразить бог знает что. Я рассказал ему то, что счел возможным. О том, что она трижды обращалась ко мне с просьбой продать драгоценности. Но о ее делах с моим сыном я умолчал. Впрочем, если бы даже Саша что-то узнал об этом, вряд ли мой сын стал бы просвещать его на сей счет.

– Так что его интересовало: деньги или тайна матери?

– Разве одно не проистекает из другого? – усмехнулся Уманский. – У твоего отца были финансовые проблемы, и он надеялся их решить.

– Допустим, он пытался прояснить некие факты ее биографии, – нахмурилась я и тут же подумала о внезапном желании отца посещать курсы немецкого и о таинственной папке. – Допустим даже, – упрямо продолжала я, – эти тайны были, но…

– Что «но»? – вздохнул Уманский.

– Я отказываюсь верить, что бабушка жила под чужим именем. Столько лет… это невозможно. И почему так упорно хранила свою тайну?

– Потому что тайна могла быть такого свойства, что о ней следовало молчать и шестьдесят лет спустя.

– Чепуха. Не из-за этого же его убили? – Я произнесла эти слова и сразу же пожалела о сказанном.

– Тебе ведь это пришло в голову? – вздохнул Уманский.

– Невероятно, – тряхнув головой, сказала я.

– Возможно, все дело в этом Ральфе Вернере, – заметил Уманский.

– В офицере-эсэсовце? Да ему сейчас должно быть за девяносто, он давно умер, если не погиб в войну.

– Отца он очень интересовал. Возможно, он наводил о нем справки. На похоронах ты мне сказала, что отец встречался с каким-то стариком в Венеции?

– Да, но при чем здесь…

– После войны многие нацистские преступники смогли покинуть Европу, существовала даже тайная организация, которая помогала им.

Мне опять сделалось не по себе, потому что я вспомнила свастику на иссохшей руке старика-итальянца.

– Твой отец в своем желании что-то узнать мог зайти слишком далеко, с точки зрения некоторых людей.

– Вы не можете всерьез говорить это, – упрямилась я. – Столько лет прошло. Кому все это нужно?

– Я уже сказал тебе: есть тайны, которые предпочитают хранить и через шестьдесят лет. Представь такую ситуацию: некий политический деятель, всеми уважаемый, и вдруг выясняется, что его отец – гестаповский палач, благополучно доживший до лучших времен под чужим именем. А ведь были люди, активно помогавшие им избежать наказания.

– И к ним имела отношение моя бабка?

– Я этого не говорил. И очень сомневаюсь в такой возможности. Однако повторюсь: у нее была тайна, которую она не пожелала открыть даже перед смертью.

– Скажите, вы случайно не обращались к своему другу из Израиля с просьбой прислать фотографию его двоюродной сестры?

– Обращался. Уже после похорон твоей бабушки. Он ответил, что весь семейный архив утерян, что совсем неудивительно. К тому моменту его отец скончался, и мой друг мог дать лишь приблизительное описание своей двоюродной сестры, такой, какой он ее запомнил. Высокая, пепельные волосы, светлые глаза. Никаких особых примет. Описание вполне подходило твой бабке, как, впрочем, и сотням других женщин. К тому же не стоит забывать, что мой друг видел ее в последний раз, еще будучи ребенком, так что на его свидетельства я бы не стал особо полагаться. Одно несомненно: Анна получила прекрасное образование, говорила на нескольких языках и была талантливым художником.