Честь - Гумер Баширов

Только на этот раз Нэфисэ не протянула ковша никому. Все увидели, что она озабоченно смотрит в сторону Апипэ. Похоже было на то, что Апипэ окончательно выбилась из сил. После каждого взмаха серпом она приостанавливалась, чтобы разогнуть спину. А жать ей оставалось еще довольно много.

Зэйнэпбану насупилась:

— Всю ночь хи-хи да ха-ха, а днем, бесстыжая, дохлой ходит!

— Фи, подумаешь! До ночи дожнет как-нибудь, — поддержала ее Карлыгач. — Пусть и она в поте лица заработает свой трудодень.

— Нет, девушки, — возразила вдруг Нэфисэ, — не отделяйте ее от себя. Недаром говорят: отставшего и медведь задерет и волк загрызет. Поможем, девушки, ей на этот раз. А кто сильно устал, оставайтесь.

Девушки хотя и не очень охотно, но пошли вслед за Нэфисэ.

Тяжело дышавшая Апипэ встретила их удивленным взглядом. Но когда девушки обступили несжатую полоску и принялись работать серпами, она сначала плюхнулась на стерню, а затем, вскочив, схватила пробегавшую мимо Сумбюль и принялась целовать отбивавшуюся девочку, приговаривая:

— Ах ты, мой сахарочек! Ах ты, мой голубочек!..

3

Как всегда под вечер в поле появилась Гюльзэбэр с треугольной метровкой на плече. Она теперь была не только секретарем комсомольской организации, но и счетоводом колхоза и учетчицей в бригаде Нэфисэ. Вместе с ней пришел возвратившийся позавчера в деревню сын Мэулихэ Хайдар. Это и был тот самый лейтенант, о котором писали в районной газете. Он был тяжело ранен в грудь и в ногу и теперь осторожно ступал по стерне, опираясь на палку.

Некоторые девушки, приметив высокого кудрявого лейтенанта с орденом Красного Знамени на груди, стали поправлять платки на голове, одергивать фартуки. Но Гюльзэбэр сразу отвлекла от него их внимание.

— Нэфисэ-апа, — крикнула она еще издали, — тебя на гумно зовут! Скорее! Комиссия твою пшеницу молотит. Сказали — чтоб одна нога здесь, другая там!

Все, побросав работу, обернулись к Нэфисэ. Вот и настал день итогов. Сколько-то выйдет на весах? Не придется ли им краснеть перед народом? Наобещали ведь вон сколько!..

На душе у Нэфисэ было очень неспокойно, но, стараясь не показывать этого другим, она размеренно пошла, опуская на ходу засученные рукава, к видневшимся у дороги скирдам. За ней вприпрыжку побежала черноглазая Сумбюль.

— Нэфисэ-апа, и я с тобой!

Вся бригада тревожно смотрела им вслед. А Хайдар, когда она проходила мимо него, ласково улыбнулся:

— Счастливого пути, Нэфисэ! Пусть пшеницы окажется больше, чем сама ожидаешь!

— Спасибо за доброе пожелание, товарищ лейтенант, — ответила Нэфисэ, обернувшись к нему, и побежала, схватив за руку Сумбюль.

Мэулихэ сидела под копной и обирала в подоле фартука колосья пшеницы. Увидев сына, она тревожно взглянула на него:

— Как бы ногу не натрудил, сынок. Далеко ведь очень! Не надо бы тебе пока ходить.

— Не беспокойся, мама! — Хайдар осторожно вытянул больную ногу и сел рядом с матерью. — Ведь я не пешком, Айсылу-апа подвезла. В деревне ни души, вот и потянуло в поле... Ребятишек хочется повидать... И тебя тоже.

Хайдар достал из зеленого мешочка, стоявшего перед матерью, горсть колосьев и стал их разглядывать.

— Мама, а почему машиной не молотите? Зачем мучиться с ними?

— И-и, глупенький, разве можно?

Мэулихэ вышелушила кончиками пальцев несколько зерен и, положив на ладонь, мягко погладила их. На ее лице появилось выражение какой-то таинственности и важности. Даже голос зазвучал по-особому:

— Разве можно путать эти колосья с другими! Мы их вдвоем с Нэфисэ со всего участка по штучке отбирали, ножницами стригли... Эти колосья — с самых толстых стеблей, самые большие, самые спелые. А теперь велит отбирать только снизу, где зерна покрупнее.

— Кто велит, агроном, что ли?

Мэулихэ недоуменно подняла на сына глаза:

— Да нет же, наша Нэфисэ. Она сама учит нас всему.

— Вот как, — протянул Хайдар, продолжая разглядывать колосья. — Ну, хорошо, вы отберете по зернышку, а дальше что будет?

— Эти зерна будем каждый год высевать отдельно, будем опять отбирать и еще чего-то делать. Так, говорит она, создадим новый сорт пшеницы. И, говорит, назовем его «Чулпан».

— Даже так? Интересно, очень интересно! Какие люди появились в «Чулпане»! Откуда же твоя Нэфисэ знает такие тонкости?

— Нэфисэ? — в голосе Мэулихэ послышалась обида. Не понравилось ей, что сын так неуважительно отозвался: «твоя Нэфисэ». — Нэфисэ все знает. Все! — заявила она решительно.

Хайдар улыбнулся и посмотрел в ту сторону, куда скрылась Нэфисэ. «Нэфисэ...»

В его памяти возник образ большеглазой девочки с перепачканными травяной зеленью руками. Тогда он еще был студентом.

Появление Гюльзэбэр прервало его мысли. Она уже измерила сжатый сегодня участок и теперь, усевшись рядом с Хайдаром, принялась за расчеты. Почесывая карандашиком брови, которые в последние дни вдруг почернели, вовсе не желая походить на светлые ее волосы, Гюльзэбэр вписала в тетрадку бесконечный ряд цифр и крикнула девушкам, складывавшим копны:

— Вы, девушки, — настоящие джинны! На вас работы не напасешься! Если в самом деле получите пшеницы, сколько обещали, ожидайте награды. Помяните мое слово! Давай, Хайдар-абы, запишем их имена покрасивее на красную доску...

— А не рановато ли?..

В это время показалась Сумбюль, а за ней Нэфисэ. Сумбюль махала руками, смеялась, кричала:

— Мэулихэ-апа, Карлыгач, суюнчи![30] Зэйнэп-апа, сто сорок пять пудов! И еще двенадцать килограммов!

Девушки зашумели и кинулись им навстречу. Даже Мэулихэ не стерпела: подвернув подол фартука, она с живостью, удивившей Хайдара, поспешила к Нэфисэ.

4

Перед уходом Гюльзэбэр объявила, что вечером на круглой поляне в лесу будет собрание.

— Приходите все как один!

Потом она шепнула Нэфисэ:

— Знаешь, что привезли из деревни?

— Видела самовар и посуду какую-то...

— Ну, это само собой. Значит, самого главного не видела. Два гуся — с овцу каждый! А еще под кустом... — она расхохоталась. — Угадай, что под кустом! Желтый-прежелтый, как воск; кровью своей знатен, силой джигитской славен; кажется холодным, а сам обжигает; кто попробует — тому речка глубока, тому Волга мелка, а море по колено!

Довольная своей загадкой, Гюльзэбэр расхохоталась пуще прежнего и, не дожидаясь ответа, подхватила Нэфисэ под руку и потащила к опушке леса.

Девушка стала неузнаваемой. Глаза ее искрились, в поступи была необыкновенная легкость. Нэфисэ догадалась — Гюльзэбэр полна, переполнена желанием нравиться. Казалось, у нее улыбались не только глаза, но даже цветок, приколотый к белоснежной блузке, даже локон, выбившийся из-под алой косынки. Нэфисэ всегда замечала, что Гюльзэбэр ревнует ее к Зиннату, и искренно тревожилась, как бы не осталась однокрылой эта ее любовь. Сейчас Нэфисэ обрадовалась от всего сердца.

— Поздравляю, Гюльзэбэр!

Та остановилась и удивленно взглянула на нее.

— С чем?

— Ты не спрашивай, а я не скажу.

Гюльзэбэр действительно не стала расспрашивать, но лукаво засмеялась. Пройдя немного, она опять стала посреди дороги.

— Знаешь, Нэфисэ-апа? — Она, видимо, хотела поделиться с ней чем-то сокровенным, но тут же стала поглаживать пальцами вышивку на нарукавничке Нэфисэ и сказала совершенно другое: — У нас у обеих есть большая радость.

— Еще одна радость? Что же это за радость, если она неизвестна мне? И не много ли будет сразу для одного человека?

— Я тебе говорю — есть! Возможно, ты и догадываешься. А потом, знаешь что?..

Спокойная улыбка Нэфисэ даже раздосадовала Гюльзэбэр.

— Эх ты! А я... О чем бы я только ни мечтала на твоем месте... Ведь ты, наверное, делегаткой на фронт поедешь! — Она закружила Нэфисэ и, погрозив пальчиком, засмеялась: — Ага! Заело? Теперь нарочно не скажу! Походи, помучайся немного.

Гюльзэбэр помчалась на поляну, оставив Нэфисэ в смятении. «Неужели пошлют на фронт? — думала она. Но, не решаясь поверить, покачала головой: — Ой, нет! Вряд ли! И работу еще не закончили».

Разволновавшуюся Нэфисэ догнали подруги. Они показались ей такими милыми, такими хорошими, словно утята, спешащие к речке за матерью, и она весело рассмеялась.

— Пойдемте, детки мои, пойдемте! Нас ждут на поляне.

5

Они подошли к опушке леса и узенькой тропкой добрались до ленивой лесной речушки. За ней и была круглая поляна. На взлобке кудрявились молодые дубки и липы. Посредине, будто древний аксакал[31], собравший вокруг себя свое потомство, чтобы передать ему свой житейский опыт, высился могучий дуб. На самой вершине его повис отблеск вечерней зари.