Ароматы кофе - Энтони Капелла

Возвращается с медным подносом негр. На нем всякая утварь: чашки, черный глиняный кувшин, мешочек со шнурком, салфетка и чаша с розовой жидкостью. Девушка окунает салфетку в чашу и приседает возле меня. От одного взгляда на нее у меня едва не вырывается восторженный «ах».

И вот неожиданно она протягивает руку и касается влажной ароматной салфеткой моего лица. Проводит по лбу, по носу, по прикрытым глазам, мягко обводит щеки. Островато-сладкий аромат розовой воды наполняет ноздри. Я чувствую ее пальцы поверх салфетки. Ее прикосновение ощутимо, воздушно, но до странности бесстрастно. Ее дивное лицо совсем близко, но она снова отстраняется. Туго стягивает шнурки мешочка и, держа в обеих руках, подносит ко мне.

— Теперь, Роберт, надо вдохнуть запах зерен, — произносит голос Бея.

Я беру у нее мешочек и подношу к носу. И вдруг понимаю, что мне уже попадались эти зерна, в Лондоне, — такие, или очень похожие. Жимолость… лакрица… дым костра… яблоко.

— Я уже знаком с этим кофе, — говорю я. — Вы продали такой Линкеру.

Бей улыбается:

— Он вас неплохо вышколил. Этот кофе из одной местности неподалеку от Харара — оттуда, где вы как раз собираетесь разводить плантацию.

— Есть ли у него название?

— Названий много или нет вовсе, зависит от того, где вы находитесь. Во всем мире его зовут «мокка», хотя, как вы заметили, он совершенно не похож на сорта «мокка» из моей страны. Он поступает из Харара тем самым невольничьим путем, по которому двинемся и мы. — Он заметил мой удивленный взгляд. — Вы не знали? Ну да, путь, по которому мы двинемся через пустыню, как раз тот самый, по которому веками перевозили невольников. Это, не только кофе, и есть источник процветания Харара, и в том причина, почему здесь не всегда желательно привлекать внимание посторонних. Между тем обе торговли — кофе и рабами — еще и иными узами связаны между собой.

На мгновение он умолкает. Зерна в жаровне с шипением жарятся. Девушка помешивает их деревянной ложкой: ритмичным, как в каком-то ритуале, движением. Ее пальцы тонки и длинны; тыльная сторона руки темна, почти черна, в то время как ладони и кончики пальцев светлы, почти как у европейцев.

— Чем же? — спрашиваю я.

— Чтобы не заснуть во время ночных передвижений, невольники жевали слегка промасленные зерна кустарника каффа. В местностях с более умеренным климатом эти зерна порой выбрасывали — кидали у дороги, когда невольники останавливались на привал. Кое-где зерна укоренялись, и там зарождались новые плантации.

— Стало быть, такие привалы оборачивались благом?

— Но только не для пленников. Именно во время этих стоянок мальчиков-рабов кастрировали. Потом зарывали по пояс в раскаленный песок, чтобы прижечь рану. Кому не везло, у кого рана нагнаивалась, тех оставляли в пустыне умирать мучительной смертью.

Несмотря на зной, меня пробрало дрожью.

— Но ведь это все в прошлом?

Бей промолчал. Зерна прожарились до, как выражаются знатоки, первого треска, пощелкивая и гремя в своей глиняной чашке. Девушка ссыпала их на тарелку. Запах усилился. Паленый деготь, пепел, тлеющий торф — но над всем этим торжествующее реет тот самый сладковато-медовый, цветочный аромат. Девушка протягивает мне тарелку, и я вдыхаю этот густой, жаркий запах.

— Отличный аромат, — говорю я ей учтиво, но ее прекрасное, утонченное лицо безучастно, как маска.

— По-моему, она меня не понимает, — говорю я, передавая тарелку Бею.

— Вот тут вы не правы, Роберт. Фикре знает семь языков, включая французский, английский, амхарский и арабский. Но она не заговорит ни на одном из них без моего позволения.

Бей подносит тарелку к носу и делает глубокий вдох.

— У-ах…

Я заглядываю в глаза девушки. На миг улавливаю в них — как бы кивок, еще что-то: будто отчаяние, призыв, немой, истовый.

Я слегка свожу брови, как бы говоря: не понимаю.

Мгновение мне кажется, она колеблется. Вот еле уловимо поводит плечами. Не могу объяснить.

Я скашиваю глаза на Бея. Почему? Из-за него?

Снова легкий, почти незаметный кивок. Да.

Девушка принимается готовить чашки, держит каждую над курящимся миро, поворачивая туда-сюда, чтобы напитались благовонием. Потом быстрыми плавными движениями толчет зерна в ступке. Высыпает кофе в серебряный кофейник и заливает кипящей водой. Вздымается пар. Пронзительно взмывает аромат: исступленно-страстный, смесь акации и пряностей, лилий и лайма.

Горлышко кофейника длинное, изогнутое, как клюв у колибри. Девушка льет кофе в чашки тонкой непрерывной струйкой. Протягивая чашку мне, чуть подается вперед, намеренно загораживая от Бея наши руки. Я чувствую, как что-то тайно протискивается мне в ладонь — маленькое, твердое. Незаметно, поднося кофе к губам, опускаю взгляд.

У меня в ладони одно единственное кофейное зернышко.

Что это значит? Пытаюсь поймать ее взгляд, но она по-прежнему на меня не глядит. Я отпиваю кофе. Да, оно так же прекрасно, как и то, что я пробовал в последний раз в Лаймхаусе, — возможно, даже лучше: на этот раз ноздри наполнены ароматами миро и розовой воды, чувства обострены зноем и благовониями. И присутствием этой девушки.

Вторая чашка неуловимо иная — кофе уже немного успел настояться; ароматы стали гуще, вкус полнее. Я слежу за ее движениями; легкий хлопок вздымается, когда она приседает на корточки. Она узкобедрая, как гепард, и ее плавные движения чем-то напоминают его бег. Она явно решила, что повела себя слишком рискованно: избегает моего взгляда, даже когда ей приходится, готовя меня к очередной чашке, обмакивать салфетку в розовую воду и освежать ею мое лицо. Но я улавливаю что-то в ее жесте — когда она проводит влажной салфеткой по моей щеке, рука на мгновение замирает.

Она роняет салфетку. Мы тотчас оба наклоняемся за ней. Наши пальцы соприкасаются. Ее глаза округляются в испуге.

Пожалуйста. Будьте осторожней.

Я, успокаивая, лишь раз сжимаю ей руку. Не бойся. Верь мне. Жди.

Бей между тем повествует о кофе. Обсуждаем разные способы хранения, влажный и сухой.

— При первой же возможности, Роберт, переходите к влажному способу: лучше хранится и меньше выпадает зерен. — Он говорит о сорте «харар». — …вывозить кофе трудно, но со временем будет легче. Менелик поговаривает о строительстве железной дороги от побережья до Дире Дава. Вы явились в самое время: скоро эти места станут весьма прибыльными.

Третья чашка — барака. Теперь кофе чуть солоноват: выпарившись, он стал насыщенней. Девушка освежает напиток веточкой, пахнущей имбирем.

— Вы знаете, что это, Роберт? — спрашивает Бей, вынимая веточку и поднося ее к носу.

Я качаю головой.

— Тена адам. Абиссинцы считают его афродизиаком. Как видите, у церемонии кофепития столько значений. Меж приятелей она — знак дружеского расположения, у купцов, вроде нас с вами, это символ доверия. А для влюбленных это уже совсем иной ритуал. Если женщина предлагает мужчине кофе, это способ выразить ее страсть.

Пальцы моей левой руки перекатывают зернышко, небольшое, твердое, круглое. Так вот что оно означает?

— Вот она какова, церемония кофепития. Отныне я уверен, вы меня никогда не обманете. Ха-ха!

Раскатистый смех Бея заполняет шатер.

Фикре собирает пустые чашки и аккуратно расставляет их на подносе. При выходе, к которому Бей сидит спиной, она оглядывается и смотрит на меня. Блеск белых зубов, губы цвета спелого граната на черном. И исчезает.

— Давно ли служит у вас Фикре? — спрашиваю я как бы между прочим.

Бей пристально смотрит на меня:

— Очень хороша, не правда ли?

Я повожу плечами:

— Ну да, весьма.

Мгновение он молчит, потом резко бросает:

— Она не служит мне, Роберт. Она моя собственность. Она рабыня.

Было у меня такое предчувствие. И все равно эти слова вызывают шок… ярость.

— Сообщаю вам это, — говорит Бей, пронзая меня взглядом, — потому, что вы так или иначе об этом узнаете, и потому, что лгать вам не хочу. Но, уверяю вас, все не так просто. Когда-нибудь я расскажу вам, при каких обстоятельствах я ее купил. Но не сейчас.

— Ну, а Мулу?

— Его тоже, — склоняет голову Бей. — Он ее лала… ее служанка, охрана, прислуга.

— Так, значит, он…

— Да-да, он евнух. Был ребенком отлучен от родных и кастрирован по дороге; все, как я вам рассказывал.

Я вздрогнул. Это объясняет странность, озадачившую меня при виде Мулу — рослый мужчина с гладкими щечками мальчика…

— Для вас, британцев, рабство — великое зло, — без нажима произносит Бей. — Но тут все иначе. Тут просто так никому не скажешь: «Ты свободен, отправляйся домой!» Куда им идти? Даже если они знают, к какому племени принадлежат, там их уже не примут — они уже другие. Я обеспечиваю им лучшую жизнь, чем та, на которую они могут рассчитывать.