Браззавиль-Бич - Уильям Бойд

Снаружи, на холодке, ему стало легче. Он сделал несколько шагов без ее помощи, потом повернулся к темной витрине. Прижался лбом к холодному стеклу. Хоуп стала нашептывать ему ласковые, утешительные слова, обняла его.

— Боже, Хоуп, — сказал он. — Я расклеился к чертовой матери. Тебе придется мне помочь.

— Конечно, с радостью. Все будет в порядке.

— Ты знаешь, кажется, мне это пошло на пользу. Как ни смешно, я в каком-то дурацком смысле чувствую себя лучше.

— Пошли, я доставлю тебя домой.

В квартире она помогла ему раздеться. Он казался спокойным, но двигался замедленно, как человек в крайнем изнеможении. Когда он лег в постель, она заметила, что щеки у него ввалились, черты лица заострились, и кожа, по-новому обтягивая лоб и скулы, сложилась в незнакомые бугры и морщины: он постарел лет на десять. Глаза у него были распухшие и мутные, полузакрытые.

— Мне нужно поспать, — сказал он.

— Не волнуйся, ты уснешь.

— Нет. У меня в голове все кипит. Я лежу и думаю. У меня есть пилюли в портфеле.

Она пошла в гостиную, взяла его портфель, открыла и извлекла какие-то записные книжки и папки. Он носил с собой таблетки на все случаи жизни, она знала, что эту привычку он приобрел в Штатах. Она обнаружила либриум, средство от изжоги, противогистаминный препарат и снотворное.

Она дала ему две капсулы. Пластиковые, белые с желтым.

— Вечно ты с этими таблетками, — улыбка ее означала: «Что тут поделаешь!»

— Видишь? Иногда они оказываются очень кстати.

Он проглотил снотворное и натянул на себя одеяло по самые брови. Она склонилась у его постели и стала гладить его жесткие волосы. Она целовала его, успокаивала, говорила какие-то слова о том, как они поедут в Неп отдохнуть. Вскоре он начал засыпать.

— У нас все будет о'кей, — произнес он невнятно, слабым голосом. — Мы справимся.

Она выключила свет, закрыла за собой дверь и прошла в гостиную. Она заперла либриум и снотворное в ящик письменного стола и сделала себе крепкий виски с содовой. Села за стол и стала складывать ему портфель. Она сама устала, конечности у нее ныли, но ее мучило подспудное двигательное беспокойство.

Она посмотрела на беспорядочную кипу его бумаг, рукописных и отпечатанных. Непонятные записи и диаграммы, неразборчиво нацарапанные выкладки. На выброс пошли две салфетки, картонная крышка от пачки сигарет и оторванная бумажная обложка с пингвином. Она взглянула на неразборчивые мелкие значки: подумать только, что кто-то может это читать, мысленно проговорила она, собирая разрозненные бумаги, кто-то видит смысл в этих цифрах и загогулинах. Она удрученно покачала головой. Надо признаться, именно эта магия, эти рунические письмена математиков, вызывали у нее благоговение и священный ужас. Это было нечто сверхъестественное, из другого мира. Она взяла в руки листок бумаги, вырванный из ежедневника, на нем было несколько слов: Гамма-функция Эйлера, определение, и под ними.

Какой странный и незаурядный ум прибегает к этому типу дискурса, пользуется этими символами, чтобы выразить ключевые идеи… Она рассеянно, неизвестно зачем, перевернула листок. Там тоже нечто было написано, но уже незнакомым почерком.

Дорогой Д. Приходи к четырем. Он завтра уезжает в Бирмингем на три (!!!) дня. Ты сможешь остаться на ночь? Постарайся, очень тебя прошу. Очень. Очень. Твоя XXXXX.

ОДНА ВЕЛИКАЯ АКСИОМА

На Браззавиль-Бич время течет медленно и плавно, ход его переносить легко. В те дни, когда я не работаю, я ем то, что себе сготовила, плаваю, читаю, делаю наброски, пишу. Здесь нет стремительного бега дней. Пейзаж один и тот же, сезонные изменения незначительны. Дожди почти не преображают Браззавиль-Бич. Все те же пальмы и сосны казуарины… Волны накатывают на берег. Это мое время, личное и неприкосновенное. Происходящее там, во внешнем мире с его спешкой и занятостью, есть нечто постороннее. Оно происходит во времени, которое отмеряют часы и календари, но здесь, на берегу, дни идут под тиканье других часов.

Календарное время, как его именуют специалисты по хронологии, всегда основывается на вращении Земли. Но наше чувство «личного» времени — внутреннее. Специалисты по неврологии считают, что это чувство времени, а именно, ощущение того, как движется время в данный момент, сбусловлено состоянием нашей нервной системы. Когда мы стареем, наша нервная система начинает работать медленнее и наше чувство личного времени соответственным образом сдает. А календарное время неумолимо движется, его отрезки неизменны, его единицы непобедимо постоянны. Поэтому, когда мы стареем, нам кажется, что жизнь все быстрее проходит.

Итак, на Браззавиль-Бич я пытаюсь игнорировать календарное время и проводить дни в соответствии с внутренними часами своего организма, какова бы ни была их природа. Эта идея мне нравится: если я могу игнорировать календарное время и по мере того, как я старею, мои нервные реакции будут замедляться, значит, ощущение, что жизнь проходит, будет становиться все менее острым. Иногда я задаюсь вопросом, вернее, предаюсь фантазии, не придумала ли я здесь парадокс Клиавотер, аналогичный апории Зенона: если мое личное время будет идти все медленнее, то, по аналогии с Ахиллесом, я не смогу настигнуть черепаху своей смерти, сколь бы близко к ней я ни была.

Нет, имеется одна вещь, в которой мы можем не сомневаться, одна великая аксиома: когда мои нервные процессы совершено замрут, а такое случится, мое личное время кончится.

Я нырнула и под водой сделала несколько движений брассом, наслаждаясь мгновениями тишины и прохлады. Глаза я держала закрытыми из-за хлорки, я открыла их, когда вынырнула, перевернулась на спину и неторопливо поплыла к другому концу дорожки, где было мелко. В это время я увидела Хаузера, который поднимался на самый верх десятиметровой вышки для прыжков в воду. На нем были крошечные вишневые плавки, почти невидимые под выпуклым, похожим на крышку громадной супницы, животом. Он встал на край доски, поднялся на цыпочки и сделал вид, что ныряет. Я услышала, как остальные без особого энтузиазма подбадривают его выкриками, кто-то в шутку зааплодировал. Хаузер отвесил изысканный поклон и спустился по лесенке.

Моя рука коснулась бортика, я встала на дно. Я пригладила волосы, отведя их назад со лба, и, скручивая в жгут, насухо выжала за спиной. Когда я подняла руки, Тоширо, который сидел на краю бассейна и болтал ногами в воде, недвусмысленно уставился на мои груди. Я ответила ему столь же откровенным взглядом. Я всегда считала Тоширо спортивным и мускулистым, но торс у него оказался нежным и пухлым, с детским жирком, груди — два пологих конуса с коричневыми сосками.

— Вы что, не купаетесь? — окликнула я Тоширо.

— Я не умею плавать.

Я двинулась к ступенькам. «Хотите, научу? После ленча».

Вид у него стал удивленным. «Хм-м. Да, спасибо. А вы можете?»

— Ну, мы хотя бы начнем. Смешно, чтобы человек вашего возраста не умел плавать.

Я вылезла из бассейна. Хаузер, который прежде «сидел болваном», снова присоединился к игравшим в бридж. Маллабар, Джинга и Роберта держали карты веером и пристально на них смотрели. Немного поодаль Ян Вайль сидел под зонтиком и читал книгу в мягкой обложке. Я вернулась к своему шезлонгу, чтобы вытереться.

Нас вывезли на «рабочий пикник», так хитроумно окрестил Маллабар это мероприятие. Мы поехали в отель «Нова Сантос Интерконтинентал», расположенный в пятидесяти милях от лагеря. Когда началась гражданская война, его успели построить только наполовину, потом работы прекратили. Он был задуман как роскошная гостиница с пятью сотнями номеров, бассейном олимпийского размера и большой площадкой для гольфа и должен был служить главным символом возрождающейся в стране туристической индустрии. Теперь эти свежевыстроенные руины дожидались окончания войны и появления новых фондов и служили грустным напоминанием о том, что могло бы быть.

Отель стоял на невысоком холме, оттуда открывался вид на север, на однообразную пятнистую саванну, за которой виднелись пыльные склоны плато. Построить успели дугообразную подъездную дорогу к входному портику, а также сам портик, холл со стойкой для регистрации вновь прибывших и, как это ни загадочно, бассейн. Со своего шезлонга я видела серый кирпич и шаткие бамбуковые леса не подведенного под крышу трехэтажного жилого корпуса. Ползучие растения и лианы уже высоко вскарабкались по его стенам, травы и сорняки доросли до середины окон первого этажа. На месте, расчищенном под теннисные корты, выращивали ямс и маниоку те из неукомплектованного персонала, кто еще не уехал, от площадки для гольфа осталось несколько выгоревших на солнце, изъеденных термитами черно-белых столбиков, там и сям воткнутых в землю. Но линии подачи электроэнергии, соединявшие отель с центральной системой, не были разобраны, Министерство туризма платило деньги сотрудникам отеля и, в ожидании лучших времен, содержало бассейн в рабочем состоянии. Толстая тиковая перекладина у окошка администратора всегда была до блеска отполирована, полы из бетона с гранитной крошкой регулярно мыли шваброй, и пыли на них не было. Вы могли даже заказать себе что-нибудь выпить, если под «чем-нибудь» вы понимали пиво.