Красная лошадь на зеленых холмах - Роман Солнцев

Только уехал Вася, только поговорили о нем, повспоминали, а однажды утром стук в дверь — приехала жена за Ильей Борисовичем. Странное дело, после того, как Белокуров покинул стройку, Алмаз привязался к этому старому человеку. Он понимал, Белокуров прав — это циник, человек путаный… но была в Илье Борисовиче доброта, и работал он хорошо, и, главное, искренний был человек — говорил, что думал. Но то, что всплыло с приездом его жены, и вовсе поразило Алмаза.

Было раннее утро. Илья Борисович, мрачный, замерзший, ночью под одеялом и пальто, держал в трясущихся руках стакан с кипятком, никак не мог отпить. Остальные кто брился, кто постель заправлял. За окном еще стыла фиолетовая зимняя темень, моргали желтые огоньки машин…

— Доброе утро, мальчики! — низким голосом сказала женщина, останавливаясь в дверях. — Не стесняйтесь, я уже старуха.

Она, конечно, была совсем не старуха, эта полноватая женщина в очень пышной заиндевевшей шубке, глаза ее черные смеялись, она медленно снимала, оттягивая патрончики, со своих рук белые перчатки.

Илья Борисович расплескал кипяток, обжегся, едва успел поставить стакан на стол и бросился к жене. Обнял, хихикнул, дернул усиками и каким-то неестественным, вульгарным тоном произнес:

— Пришуранулась?..

— Боже, как ты меня встречаешь? — голосом, еще более похожим на мужской, спросила жена. Она хмурила брови, но глаза ее смеялись. Бросила перчатки на пол, взяла в ладони его голову. — Милый мой… милый…

Шофер Петя быстро поднял перчатки, положил на стул.

— Милый мой… почему ты здесь?

Она поморщилась, глядя на стены, но, учитывая, что на нее внимательно смотрят товарищи Ильи Борисовича, восторженно выдохнула:

— Прелестные пенаты! Так бы и жила. Я думала, что ты в шалаше.

Она не это хотела сказать, и Алмаз понял. Илья Борисович, хихикая и растерянно глядя на серебряную с мороза, богато одетую женщину, показал на стул. И все равно столь же развязно продолжал:

— Ты зачем приехала-то?

Она, не снимая шубки, села. В комнате запахло духами и снегом. Она подняла голову и значительно уставилась на мужа. И теперь Алмаз ее рассмотрел. Лицо щекастое, но с тонким носом, губы темные, тонкие, глаза цыганские, полные, черные, на них сверху, почти до зрачков, — сморщенные, в голубой краске веки. Они мгновенно исчезают, поднимаются, когда рот начинает говорить. Сообразительная женщина, начала сразу же хвалить город:

— Неужели вы это сами построили? Прелесть! Еще с самолета я увидела — газеты не врут, прелесть! Такие дома, проспекты, прямо как Ленинский или Вернадского… А это общежитие? — Она привстала, подняла руку в кольцах. — Кубатура! Как в старинных домах на Арбате! Вы меня, мальчики, не стесняйтесь, я уже старуха! Я считаю, что после двадцати лет женщина уже старуха… — И продолжала, глядя снизу вверх на топтавшегося рядом мужа. — Летела хорошо, на Ане, со всех сторон в небе над тучами красные лампочки мигают, летят сотни самолетов… а внизу бараны-тучи и вообще бараны… Я шучу. Ты бы смог это написать, Илья! Где твои краски? Где твой мольберт?

Поникший Илья Борисович загораживал ее от парней.

— П-потом… потом поговорим…

— Так ты здесь не художник? Ты что, землю роешь?

Илья Борисович мялся, щипал усики, оглядываясь на товарищей. Она быстро перестроилась.

— Это восхитительно! Лев Николаевич-то землю копал! И Борис Леонидович. А Леонид Максимович до сих пор копает. Я как раз не против… — Она смотрела на него жгучими вдохновенными глазами, и видно было, что она счастлива, если только это правда, что он копает землю, но Илья Борисович, прекрасно зная жену, еще больше ежился и отворачивался.

— Или ты каменщик? Каменщик-каменщик в фартуке белом… Ну хорошо, мы еще поговорим. — Она лучезарно улыбалась. — Ты, надеюсь, сегодня не пойдешь на работу?

— Да, да, — закивал Илья Борисович, суетясь. — Такая антимония, не пойду.

Он прыгающим карандашом написал записку, отдал шоферу Пете, во все глаза глядевшему на жену бывшего художника.

— Будь другом… занеси Бабкину, а увидишь Ахмеда — скажи: приехала супруга… У меня там несколько воскресений отработано…

Жене Ильи Борисовича, видимо, льстило внимание шофера Пети, она топнула ножкой в коричневом замшевом сапоге с медными бляхами.

— Ах, тюлень! Что же ты не познакомишь меня со своими друзьями? — Встала, сама протянула ручку: — Ольга Ивановна, можно просто — Ольга.

Шофер Петя бережно, мизинцем и большим пальцем, как клешней, сжал ее пальцы. Алмаз смутился, протянул руку, глядя в сторону. Майор боком, не здороваясь, выскочил за дверь — он торопился. Электрики жевали хлеб, они встали и кивнули.

— Вот и слава богу. — Ольга Ивановна радостно озирала комнату, как с холма неоглядную местность. — В Москве туман, слякоть… а здесь настоящая русская зима! Градусов сорок?

— Что вы! — сказал шофер Петя. — Самое-самое градусов десять! Ну, айда-ка! До свидания…

Все оделись и выскочили из комнаты, оставив мужа и жену одних. И, еще не закрыв дверь, Алмаз услышал совершенно другой, повелительный ее голос:

— Ты не рад? Говори. Я сейчас же уеду.

— Лялька, я не думал…

Вечером, возвратясь домой, Алмаз и его товарищи увидели: Илья Борисович и Ольга Ивановна мирно сидели за столом, полусонные и счастливые от воспоминаний, перед ними блестела серебряной чешуею бутылка из-под шампанского, в пепельнице белели окурки с оранжевыми полосками фильтров. Илья Борисович, увидев друзей, вскочил, поднял руку и, хихикая, заикаясь, хотел немедленно произнести какую-то речь, но Ольга Ивановна нежно потянула его вниз за рукав:

— Сиди, милый… Они устали, им не до тебя… Не правда ли, мальчики, вы трудились и вы устали? А я вам, мальчики, не помешаю. Я посижу немножко, а потом пойду в свою гостиницу, где нас, несчастных женщин, больше, чем семечек в арбузе. Так, значит, великий художник Илья Борисович крутит баранку? Очень славно. Но боюсь, что хватит. Он, мальчики, уже исправился, он уже хороший, очень хороший. Он здесь как жил без меня? Благородно! Я так и думала. Деньги фальшивые не делал? Портреты на продажу не рисовал? Нет? Океюшки! — Ольга Ивановна умильно улыбалась, поднимая и опуская на глаза голубые верхние веки, гладила мужа по небритому лицу, по мокрому лбу, синим венам на виске, по влажным светло-желтым волосам… — Москва его встретит фанфарами. Барабанами. Москва соскучилась… Да, ты знаешь, Илья, где твой Тучин? Ого, милый! У него в трех посольствах картины висят! А один академик спокойно отдал тысячу. Дело, конечно, не в деньгах. А ведь Тучин был у тебя на побегушках! Кисти мыл, рамы сколачивал, помнишь — чешскую пастель тебе доставал? Нет, нет, хватит, Илья, ты был в народе, народ тебя понял и полюбил. Он, правда, милый?

Шофер Петя, Алмаз и электрики кивнули: да, милый.

— Вы знаете, его картины — лучших…

— Ну хватит… хватит… это антим-монии…

Но говорить она ему не давала. И художник смущенно и беспокойно стучал пальцами по столу.

— И за границей, и у физиков… Я уж не говорю о его феноменальном знании старины! Все, Илюша, мы решили — завтра летим домой. Мы будем жить вместе, все будет прекрасно у нас, я прослежу, чтобы ты у меня работал… — Она повысила голос, чуть ли не с угрозой: — А им мы всем покажем!..

Ольга Ивановна тут же переменила тон, блеснула золотым зубом, желтой серьгой на ухе, малиновым камушком на пальце, вся замерцала, как новогодняя елочка, и стала прощаться, пропела, поднимаясь:

— До свидания, мальчики. Мальчики, постарайтесь вернуться назад…

Илья Борисович помог ей надеть шубу, шуба трещала из-за электричества, Ольга Ивановна по-молодому взвизгивала, потом Илья Борисович оделся сам, но его в дверях остановил шофер Петя, оскалил зубы и зашептал:

— Может, нам это… Может, это — уйти? А вы останетесь. Чего она в гостинице-то, а? Тебя туда не пустят, а как же?.. Нехорошо!..

Илья Борисович смешно в нос хрюкнул, грустно повел глазами, темные губы в желтых точках дрожали.

— Не нужно, милый… Для нас это не так важно… антимония… спасибо, милый. А вот уезжать придется. Ну, я сейчас приду.

Он вернулся быстро, сварил кофе и долго пил горячую черную жижу, словно землю ел.

Жена привезла растворимый кофе, из Бразилии.

— Ах… — бормотал он. — Прекрасно… кофе… кофе… Разные есть люди, одни пьют чай — это лукавые, медленные люди, это — Восток. А кофе — это люди быстрые, кандидаты на инфаркт. Я тоже быстрый, всю жизнь пью кофе.

Он долго бормотал, думая о своем, потом открыл чемодан, достал плоский деревянный ящичек воскового цвета. Там оказались кисточки и множество крохотных свинцовых тюбиков. Илья Борисович посветлел лицом, улыбнулся, откинул со стола клеенку и принялся на столе что-то рисовать.

— Не заглядывайте, утром посмотрите. Как уеду, так посмотрите. Антим-мония! Жизнь, ребята, сложная штука…